Риволийские трофеи привели в восторг патриотов. Повсюду говорили о 22 тысячах пленных и ссылались на свидетельство миланских властей, делавших им смотр и проверявших их численность, чтобы опровергнуть все сомнения злоумышленников на этот счет. Сдача Мантуи также удовлетворяла общей радости. С этой минуты завоевание Италии считали уже окончательным. Курьер с этими известием прибыл в Париж. Немедленно собрали весь гарнизон столицы и обнародовали новости при свете факелов, звуках музыки, среди радостных криков всех преданных своему отечеству французов.

Дни навсегда славные и желанные для нас! В какое другое время наше отечество было столь прекрасно и могущественно?! Грозы революции, казалось, успокоились, ропот партий затихал, как последний шум бури; на него наконец смотрели как на неизбежное условие существования свободного государства. Промышленность и финансы выходили из страшного кризиса; земля страны, перешедшая в руки людей, ее обрабатывающих, становилась плодоносной. Буржуазное правительство управляло республикой с умеренностью, а наследовать ему были призваны лучшие люди страны. Франция на вершине своего могущества простиралась от Рейна до Пиренеев, от моря до Альп. Голландия и Испания присоединяли к ее кораблям свои. Чудесные армии с бессмертной славой развевали ее трехцветное знамя против всей Европы.

Двадцать героев, различных характером и талантами, похожих друг на друга только возрастом и мужеством, вели ее солдат к победе. Гош, Клебер, Дезе, Моро, Жубер, Массена, Бонапарт стояли рядом. Сравнивали их заслуги и таланты; но никто, как бы проницателен он ни был, не мог бы указать в этом поколении героев будущих несчастливцев или преступников; и кто мог бы определить, что один умрет во цвете лет от неизвестной болезни, другой – от мусульманского кинжала или неприятельской картечи, третий, наконец, подавит свободу… Все они казались столь великими, чистыми, счастливыми, полными будущности! Это была лишь минута, но в жизни народов, как и в жизни отдельных людей, важны именно подобные минуты. Теперь Франции предстояло возвратить себе только довольство и спокойствие – свободу и славу она уже имела!..

Положение правительства в течение зимы года У – Характеры и разногласия пяти директоров – Интриги роялистской партии – Выборы – Взгляд на положение иностранных держав при открытии кампании 1797 года

Последние победы при Риволи и Да Фаворите и взятие Мантуи возвратили Франции ее значение. Директория, беспрестанно оскорбляемая, внушала страх всей остальной Европе. Пол-Европы, писал Малле дю Пан[24] в секретной переписке с венецианским правительством, на коленях перед этим диваном и добивается чести стать его данником. Пятнадцать месяцев твердого и блестящего правления упрочили власть пяти директоров, но вместе с тем дали обнаружиться их страстям и несогласию их характеров. Люди, долго живя вместе, неизбежно или отталкиваются друг от друга, или привязываются и сходятся между собою соответственно своим наклонностям; Карно, Баррас, Ревбель, Ларевельер-Лепо и Летурнер так же разделились на группы. Карно обладал систематическим умом, был упрям и горд. Он был вполне лишен того полезного свойства, которое придает уму находчивость и возможность стать на всякую точку зрения, а характеру – гибкость. Он был проницателен, глубоко изучал всякое выпадавшее ему дело; но раз впав в ошибку, не отступал от нее. Карно был честен, храбр, весьма способен к труду, но не прощал обиды или оскорбления, нанесенного его самолюбию. До того он поссорился с членами Комитета общественного спасения; его гордость не могла ужиться с гордостью Робеспьера и Сен-Жюста, его великое мужество не могло склониться перед их деспотизмом. То же не могло не случиться и в Директории. Независимо от обычных столкновений с сотоварищами при общем их участии в трудах правления, вызывающем естественное разногласие во мнениях, он таил еще старые поводы к неудовольствию, особенно против Барраса. Все наклонности Карно как человека строгого, честного и трудолюбивого отдаляли его от товарища расточительного, развратного и ленивого; более же всего он ненавидел в нем главу термидорианцев, друзей и мстителей Дантона и преследователей старой Горы. Карно, бывший одним из главных виновников смерти Дантона, чуть было не сделался впоследствии жертвой преследования и не мог простить этого термидорианцам.

Баррас служил когда-то в колониях и выказал там храбрость солдата. В случае надобности, во время беспорядков, он всегда мог сесть на лошадь и ввязаться в драку. И сейчас во всех затруднительных случаях он всё время выказывал желание опять сесть верхом и рубить врагов республики. Он был красив и высок ростом, но в его взгляде было что-то зловещее и мрачное, что мало согласовывалось с характером, более вспыльчивым, чем злым. Несмотря на аристократическое происхождение, в его манерах не было ничего величавого: они были порывисты и резки. Баррас обладал находчивостью и проницательностью, которые могли бы сделаться весьма выдающимися качествами при труде и образовании; но, невежественный и ленивый, Баррас знал лишь то, чему может научить полная треволнений жизнь. И все-таки при повседневном обсуждении государственных дел он выказывал столько рассудительности, что оставалось сожалеть о недостатке образования. Ко всему этому, распущенный и циничный, наглый и лживый, как все жители юга, которые умеют скрывать свою двуличность под маской сдержанности, республиканец по инстинктам и вследствие своего положения, но человек без всяких убеждений, принимающий у себя и буйных революционеров предместий, и всех вернувшихся во Францию эмигрантов, Баррас на самом деле был горячим патриотом и втайне подавал надежды всем партиям. Одной своей личностью он представлял всю партию Дантона, за исключением гения ее предводителя, который не перешел к его преемникам.

Ревбель, служивший ранее адвокатом в Кольмаре, приобрел в судах и прочих государственных собраниях большой опыт. С редкой проницательностью и разборчивостью он соединял обширное образование, цепкую память и редкую настойчивость в труде. Эти качества делали из него драгоценного человека для управления государством. Он умел дельно обсуждать дела, хотя и был большим спорщиком, еще по адвокатской привычке. Ревбель имел довольно красивую наружность, был знаком с требованиями светского общества, но шокировал некоторой несдержанностью и резкостью языка. Вопреки клевете некоторых контрреволюционеров и мошенников, он был весьма честен, к несчастью, немного скуп и любил тратить свое состояние выгодным для себя образом, что заставляло поддерживать сношения с деловыми людьми и таким образом подавало предлог к клевете.

Ревбеля в основном занимали внешние сношения, в которых он так яростно принимал сторону Франции, что бывал несправедлив в отношении других наций.

Горячий, искренний и твердый республиканец, он вышел из умеренной партии Конвента, а потому и чувствовал себя одинаково чуждым как Карно, так и Баррасу, одному как монтаньяру, другому как дантонисту.

Итак, Карно, Баррас и Ревбель, вышедшие из трех различных партий, взаимно друг друга невзлюбили; вражда, выросшая в течение долгой и жестокой борьбы, не изгладилась при конституционном правлении; сердца их оставались разобщенными, как реки, которые в общем течении не смешивают своих вод. Однако же, продолжая ненавидеть друг друга, эти три человека сдерживали взаимные неприязненные чувства и работали вместе над общим делом.

Оставались Ларевельер-Лепо и Летурнер, не питавшие ненависти ни к кому. Добряк Летурнер был тщеславен; его тщеславие, впрочем, легко было снести, и оно мало кого беспокоило; он довольствовался внешними знаками почета, честью, отдаваемой часовыми, и во всем почтительно подчинялся Карно. Он высказывал свое мнение, но так же легко брал его назад. Как только ему доказывали, что он ошибался, или как только начинал говорить Карно, голос Летурнера всегда принадлежал последнему.