Впрочем, общественное мнение оставалось колеблющимся. Искренние республиканцы хорошо сознавали, что роялистская фракция сделала энергичные меры неизбежными, но они сожалели о нарушении законов и о вмешательстве военной силы; почти даже сомневались в виновности заговорщиков, видя замешанным в их рядах такого человека, как Карно; боялись, что личная ненависть принимала слишком большое участие в решениях Директории. Наконец, считая даже решения необходимыми, они все-таки печалились, и имели полное к тому основание, потому что становилось очевидным, что Конституция, на которую возлагали все надежды, не стала защитой от смут и раздоров.

День 18 фрюктидора

Население подчинилось и с этого дня значительно отшатнулось от политики. С 9-го термидора французы перешли от ненависти к старому порядку к ненависти в отношении террора. Затем они не хотела вмешиваться в дела, кроме как с целью противодействовать Директории, которую сравнивали с Конвентом и Комитетом общественного спасения. Испуганные теперь энергией Директории, французы видели в 18 фрюктидора указание оставаться чуждыми происходящим событиям; вследствие чего с этого дня политическая горячка охладела вовсе.

Таковы были последствия государственного переворота 18 фрюктидора. Говорили, что, когда его исполнили, он сделался уже бесполезен; что Директория достаточно напугала и повлияла на роялистскую фракцию; что, упорствуя в совершении государственного переворота, она приготовила захват власти военной силой, подавая пример нарушения законов. Но, как мы уже сказали, роялисты были устрашены лишь на время; с вступлением новой трети они всё бы опрокинули и свергли Директорию; между роялистской фракцией и армиями началась бы тогда междоусобная война. Предупредив это движение и своевременно подавив его, Директория предотвратила междоусобную войну, и если она и попадала таким образом под охрану вооруженной силы, то тем переносила печальную, но неизбежную необходимость: вслед за такой революцией, как наша, законность могла быть только иллюзией. Не под защитой законной власти могли партии подчиниться и успокоиться; чтобы их сдерживать, сблизить, соединить и защитить против всей Европы, стоящей под оружием, нужна была более крепкая власть, и этой властью была военная сила.

Последствия 18 фрюктидора – Назначение Мерлена из Дуэ и Франсуа де Нёвшато – Смерть Гоша – Закон против бывших дворян – Труды Бонапарта в Италии; образование Цизальпинской республики – Кампо-Формийский договор

Восемнадцатое фрюктидора привело роялистов в трепет. Священники и эмигранты оставляли Париж и большие города и направлялись к границам; те, кто хотел было возвратиться, вновь удалялись в Германию и Швейцарию. Закон 19 фрюктидора вооружил Директорию всеми революционными полномочиями, и никто не осмеливался более ей противиться. Как всегда бывает при перемене любой системы, Директория начала с преобразования ведомств и на большую часть мест назначила явных патриотов. Все избираемые должности в сорока восьми департаментах подлежали ныне назначениям, что давало Директории возможность значительно распространить свое влияние и увеличить число приверженцев.

Первой ее заботой было замещение обоих директоров, Карно и Бартелеми. Ревбель и Ларевельер, влияние которых значительно увеличилось благодаря последним событиям, не желали навлечь на себя обвинений в том, что они исключили двух своих товарищей, чтобы распоряжаться в правительстве самим: они потребовали немедленного назначения законодательным корпусом двух новых директоров. Не таково было мнение Барраса, и еще менее того – Ожеро. Последний был в восторге от 18 фрюктидора и своего в нем участия. За это время он пристрастился к политике и власти; у него появилось честолюбие, желание попасть в Директорию; он хотел бы, чтобы три директора – не спрашивая законодательного корпуса – призвали его заседать с ними. Это притязание не удовлетворили, и Ожеро не оставалось другого средства сделаться директором, как добиться большинства в советах; но и в этой надежде ему пришлось обмануться.

Мерлен из Дуэ, министр юстиции, и Франсуа де Нёвшато, министр внутренних дел, значительным числом голосов взяли верх над своими конкурентами. Кандидатами, имевшими после них большее число голосов, были Массена и Ожеро; у Массена было несколькими голосами больше. Два новых директора вступили в отправление своих должностей в обычной обстановке. Они были республиканцами более в стиле Ревбеля и Ларевельера, чем Барраса; кроме того, они имели другие привычки и другие характеры. Мерлен был юристом; Франсуа де Нёвшато – литератором; образ жизни их соответствовал занятиям и способствовал сближению с Ревбелем и Ларевельером. Может быть, впрочем, и следовало бы желать, для влияния и внушительности Директории в глазах армий, чтобы в нее был призван один из наших главных генералов.

Двух министров, сделавшихся директорами, Директория заменила двумя превосходными администраторами из провинции. Она надеялась составить правительство из людей чуждых парижским интересам и менее склонных к фаворитизму. Министром юстиции назначили Ламбрехтса, бывшего комиссаром при центральной администрации Диля; это был неподкупный человек. Министерство внутренних дел поручили Летурнеру, комиссару центральной администрации Нижней Луары, администратору способному, деятельному и честному, но совсем чуждому столице и ее обычаям, а потому порой ведущему себя во главе большой администрации несколько странно.

Директоры радовались тому, как прошло задуманное. Их могло беспокоить лишь молчание генерала Бонапарта, долго не писавшего и не присылавшего обещанных сумм. Его адъютант Лавалетт не показывался в Люксембурге после переворота; можно было подозревать, что он вооружил своего генерала против правительства и сообщил ему ложные сведения о положении дел. Лавалетт, в самом деле, не переставал советовать Бонапарту держаться в стороне, оставаться чуждым государственному перевороту и ограничиться лишь той помощью, какую он доставил Директории своими прокламациями. Баррас и Ожеро призвали Лавалетта, угрожали ему, говоря, что, без сомнения, он обманул Бонапарта, и объявили, что если его и не арестуют, то лишь из уважения к его генералу.

Лавалетт немедленно отправился в Италию. Ожеро поспешил написать Бонапарту и своим друзьям в армии, чтобы самыми благоприятными красками обрисовать всё случившееся.

Недовольная поведением Моро, Директория решила его отозвать, но получила от него письмо, произведшее весьма сильное впечатление. Моро держал корреспонденцию Клинглина в тайне, но решил сообщить о ней правительству 18 фрюктидора. Он утверждал, что сделал это еще до получения известий о событиях 18-го числа, чтобы тем дать Директории доказательство виновности ее опасных врагов. Утверждают, однако, что Моро телеграфом известили о перевороте, и он поспешил написать донос, который, уже ничем более не компрометируя Пишегрю, снимал ответственность с него самого. Что бы ни думали об этих предположениях, ясно, что Моро долго скрывал важный секрет и решился его открыть лишь в самую минуту катастрофы. Все говорят, что, не будучи республиканцем в достаточной степени, чтобы донести на своего друга, он не был в то же время настолько верным другом, чтобы до конца не выдать его. В этом случае проявился весь политический характер Моро: слабый, колеблющийся, нерешительный. Директория вызвала генерала в Париж – дать отчет в своем поведении. Изучив корреспонденцию, директоры нашли в ней подтверждение всего, что они знали о Пишегрю, и должны были сожалеть, что не узнали о корреспонденции раньше. В этих бумагах нашли также доказательство верности Моро Республике; но его всё же наказали за слабость и молчание, отняв у него командование и оставив без места в Париже.