Ларевельер, честнейший и лучший из людей, соединял с глубокими знаниями ясный и наблюдательный ум. Он способен был высказать благоразумное мнение о всяком предмете; в затруднительных обстоятельствах ему случалось давать превосходные советы. Но его часто увлекали призраки или останавливала добросовестность. Он часто желал невозможного и не осмеливался хотеть необходимого; нужен слишком острый ум, чтобы рассчитать, как можно уступить обстоятельствам, не вредя принципам. Своим даром слова и редкой твердостью Ларевельер бывал весьма полезен, когда следовало поддержать справедливое мнение, а его личная репутация придавала Директории веса в общественном мнении. Роль Ларевельера среди враждующих товарищей была крайне полезной, из четырех директоров он высказывался за честнейшего и способнейшего, то есть за Ревбеля. Тем не менее Ларевельер избегал более тесного с ним сближения, что соответствовало бы его склонности, но удалило бы от прочих товарищей. Он испытывал некоторую склонность и к Баррасу и сблизился бы с ним, если бы находил его менее развращенным; он имел на него некоторое влияние благодаря своей репутации, проницательности и твердости. Развратники охотно смеются над добродетелью, но остерегаются ее, когда она соединяется с проницательностью, способной их разоблачить, и храбростью, умеющей их не бояться.

Ларевельер – Лепо

Ларевельер пользовался своим влиянием на Ревбеля и Барраса, чтобы поддержать их добрые отношения между собой и с Карно. Благодаря этому посреднику, а также общему рвению в отношении интересов республики, взаимные отношения директоров были вполне приличны, они сообща несли заботы правления и разделялись во мнениях скорее согласно убеждениям, нежели личной ненависти.

За исключением Барраса, все директоры жили со своими семействами в помещениях, отведенных им в Люксембурге. Обстановка их жилищ была совсем не роскошна. Однако Ларевельер, любивший свет, искусства и науки и считавший своей обязанностью издерживать свое содержание полезным для государства образом, принимал у себя ученых и литераторов и встречал их просто и искренне. К несчастью, он подал повод к насмешкам своими религиозными мнениями. Разделяя философию XVIII века, он держался «Исповеди савойского викария» [Руссо] и считал неизбежным падение формальной религии, но верил в то, что люди должны сообща поддерживать нравственное чувство и сознание величия творения. И в самом деле, обсуждение этих вопросов более уместно в обществе, где скорее можно тронуть людей и где люди более доступны возвышенным и великодушным чувствам.

Эти идеи Ларевельер развил в одном своем сочинении, они были приняты некоторыми доброжелательными умами и приведены в исполнение. Брат знаменитого физика Гаюи образовал общество под названием Теофилантропы, собрания которого имели целью нравственные поучения, философские чтения и благочестивое пение. Затем образовалось и несколько других. Они собирались под надзором полиции в помещениях, нанимаемых за счет членов обществ.

Хотя Ларевельер и признавал пользу этих собраний, находя, что они могут оторвать от католической церкви много любящих и спящих душ, которые чувствуют необходимость выражать религиозное чувство совместно со своими ближними, но он остерегался присутствовать на них: он не желал разыгрывать роль главы секты и тем напомнить первосвященничество Робеспьера. Однако, несмотря на сдержанность Ларевельера, злоязычие воспользовалось этим предлогом, чтобы поднять на смех уважаемого государственного чиновника, которого не могла коснуться клевета. Впрочем, если теофилантропия и давала повод к неостроумным шуткам у Барраса или в роялистских газетах, то в целом на нее обращали мало внимания, и потому она мало вредила уважению, которым был окружен Ларевельер-Лепо.

Достоинству правительства в глазах общества более всех из директоров вредил Баррас. Он не вел простого и скромного образа жизни, как его товарищи, напротив, выказывал роскошь и расточительность, которые можно было объяснить лишь тем, что он разделяет прибыли дельцов и аферистов. Финансы управлялись большинством директоров и превосходным министром Рамелем со строгой честностью; но нельзя было помешать Баррасу забирать у поставщиков или банкиров, которых он поддерживал своим влиянием, часть их довольно значительных прибылей. У него имелись и другие средства покрывать свои расходы: Франция стала распорядительницей стольких больших и малых государств, что многие владетельные особы искали его милости и платили значительные суммы за приобретение голоса в Директории.

Обстановка, какой окружил себя Баррас, могла бы быть и небесполезной: для того чтобы изучать, узнавать и выбирать людей, главе государства необходимо иметь около себя большое общество; но Баррас, кроме аферистов, окружал себя интриганами всякого рода, распутными женщинами и мошенниками. Бесстыдный цинизм царствовал в его салоне. Такие тайные связи, которые в порядочном обществе принято скрывать, здесь признавались публично. В Гросбуа предавались оргиям, которые доставляли врагам Республики могущественные доводы против правительства. Баррас, впрочем, не скрывал своего поведения и, согласно привычке всех развратников, любил делать гласной свою беспорядочную жизнь. Он сам рассказывал товарищам, которые за это его сильно упрекали, о своих подвигах в Гросбуа и Люксембурге: как он вынудил одного известного поставщика взять на свое попечение его любовницу, которая становилась ему в тягость; как отомстил журналисту за нападки, заманив его в Люксембургский дворец и приказав лакеям его высечь. Такое странное поведение одного из глав правительства сильно вредило Директории и подорвало бы ее влияние, если бы репутация Карно и Ларевельера не исправляла того впечатления, какое производила беспорядочная жизнь Барраса.

Директория, основанная на следующий день после вандемьерских событий как оплот борьбы против контрреволюции, составленная из цареубийц и подвергавшаяся горячим нападкам роялистов, могла состоять исключительно из республиканцев. Но каждый из ее членов держался мнений, разделяющих Францию, в большей или меньшей степени. Ларевельер и Ревбель были умеренными, но строгими республиканцами, столь же далекими от увлечений 93 года, сколь и от бешенства роялистов года 95-го. Заполучить их на сторону контрреволюции было невозможно, и потому партии осуждали обоих этих директоров самым строгим образом. К Баррасу же и Карно относились иначе. Баррас, хоть и имел со всеми сношения, на самом деле был отчаянным революционером. Предместья крайне уважали его и всегда помнили, что он был генералом вандемьера и почему заговорщики Гренельского лагеря считали себя вправе на него рассчитывать. Патриоты осыпали его похвалами, а роялисты – ругательствами. Некоторые тайные агенты роялизма, близкие к Баррасу по общей склонности к интриге, могли, правда, надеясь на его развращенность, иметь некоторые на него планы; но это было их личное мнение. Всё же большинство партии ненавидело его и бешено на него нападало.

Карно, бывший член Горы и Комитета общественного спасения, после 9 термидора чуть не сделавшийся жертвой роялистской реакции, должен был быть резким республиканцем и был им на самом деле. При вступлении своем в Директорию он поддерживал все назначения из партии Горы, но мало-помалу, по мере того как опасения повторенного вандемьера рассеялись, изменились и его предпочтения. Даже и в комитете Карно никогда не терпел наглой толпы революционеров и способствовал уничтожению эбертистов. Видя же Барраса, который хотел оставаться королем черни, окружающего себя остатками якобинской партии, Карно сделался к ней враждебен. Это еще не всё: Карно волновали воспоминания. Упрек в том, что он подписывал самые кровожадные бумаги Комитета общественного спасения, мучил его по-прежнему. Ему мало было тех естественных оправданий, какие он уже дал; он хотел во что бы то ни стало доказать, что он не чудовище, и, чтобы доказать это, он готов был принести большие жертвы.