Бонапарт высадился немедленно и хотел в тот же день ехать в Париж.
Быстрый как ветер телеграф уже распространил новости по дороге из Фрежюса в Париж, и везде они вызывали всеобщую радость. Возвещение новостей пробуждало необыкновенные порывы в театрах. Патриотические песни заменили в них обычные представления. Депутат Боден, один из авторов Конституции года III, умеренный и искренний республиканец, страстно привязанный к Республике и считавший ее погибшей, если только ее не поддержит могущественная рука, – Боден умер от радости, узнав об этом событии.
Бонапарт в тот же день 9 октября отправился в Париж. Он проехал Экс, Авиньон, Баланс, Лион, и во всех этих городах его встречали с восторгом. При проезде через селения звонили колокола, ночью по дорогам зажигали костры. В Лионе чувства были сильнее, чем где-либо. Отсюда Бонапарт, желавший прибыть инкогнито, поехал по дороге, какую указали его курьеры. Его братья и жена, обманутые этим, выехали ему навстречу, между тем как Бонапарт был в Париже уже 16 октября (24 вандемьера).
Он прибыл в свой дом на улице Шантерен, о чем никто и не подозревал, а через два часа отправился в Директорию. Стража узнала его и приветствовала восклицаниями «Да здравствует Бонапарт!». Он отправился к президенту Директории, тогда им был Гойе; а на следующий день представился всему составу Директории. Бонапарт открыто заявил, что, упрочив положение своей армии в Египте победами при Фаворе и Абукире и вверив командование ею генералу, способному обеспечить ее благоденствие, он лично отправился на помощь Республике, которую считал погибшей; он нашел ее уже спасенной подвигами своих собратьев по оружию, чему искренно радуется. «Никогда, – прибавил Бонапарт, положа руку на эфес своей шпаги, – никогда я не извлеку ее иначе, чем для защиты Республики!»
Президент обратился к Бонапарту с комплиментами по поводу его побед и возвращения и крепко обнял его. Прием, казалось бы, был весьма лестным, но на самом деле опасения были слишком основательны и слишком оправдывались обстоятельствами, чтобы это возвращение могло быть приятно пяти республиканским правителям.
Если люди пробуждаются после долгой апатии и привязываются к чему-нибудь, то привязываются страстно. В том ничтожестве, в какое впали мнения, партии и власти, некоторое время все оставались без привязанности к чему-нибудь: и люди, и вещи – всё и всем опостылело. Но при появлении необыкновенной личности, которую Восток так неожиданно возвращал Европе, всё отвращение и все колебания прекратились. К Бонапарту немедленно обратились взгляды, желания и надежды.
Все генералы, занимавшие должности или уже нет, были они патриотами или умеренными, все окружили Бонапарта; это было естественно, так как он был главой этого честолюбивого и недовольного класса людей: в нем они, казалось, находили мстителя. Все министры, все чиновники, последовательно впадавшие в немилость в соответствии с колебаниями Директории, также сбегались к новоприбывшему. Казалось, их целью было только посетить знаменитого воина, на самом же деле они стремились наблюдать и льстить могущественному человеку, которому, по-видимому, принадлежала будущность.
Бонапарт привез с собой не покидавших его Ланна, Мюрата и Бертье. Вскоре у него стали показываться, несмотря на разницу во мнениях, Журдан, Ожеро, Макдональд, Бернонвиль, Леклерк, Лефевр и Марбо. А затем в эту свиту вошел и сам Моро. Бонапарт встретил его у Гойе; сознавая, что личное превосходство позволяет сделать первый шаг, он обратился к Моро, выразил ему свое нетерпение в желании познакомиться с ним поближе и уважение, глубоко тронувшее последнего. Затем Бонапарт подарил генералу сабельный клинок, осыпанный камнями, и успел полностью его очаровать.
К этим знаменитым воинам присоединялись люди, подвизавшиеся во всех отраслях государственной деятельности: у Бонапарта видели Брюи, бывшего морского министра, человека ума тонкого и быстрого, столь же искусно умевшего руководить переговорами, как и управлять эскадрой; и Талейрана, опасавшегося недовольства Бонапарта за то, что он не отправился с ним в Египет. Но Талейран рассчитывал, что его ум, имя и влияние заставят его принять хорошо, что и произошло на самом деле. Как Бонапарт, так и Талейран имели слишком много взаимной склонности и слишком нуждались друг в друге, чтобы длить неудовольствие.
Кроме того, на улице Шантерен можно было встретить Редерера, бывшего прокурора коммуны, человека открытого и умного, и Реньо де Сен-Жан д’Анжели, бывшего члена Учредительного собрания, к которому Бонапарт привязался в Италии, а потом оставил гражданским комиссаром на Мальте, оратора блестящего и плодовитого.
Но у Бонапарта собирались не только впавшие в немилость или недовольные; там показывались и главы действующего правительства. Все директоры и министры устраивали в его честь приемы, как и по возвращении из Италии. Большая часть депутатов представилась ему. Министры и директоры оказывали ему честь, приходя к нему за советами. Военный министр Дюбуа-Крансе как бы перенес свой портфель в дом Бонапарта; Мулен, тот из директоров, кто занимался военными делами, ежедневно проводил с ним часть утра; к нему ходили Гойе с Роже-Дюко, а также Камбасерес, министр юстиции, искусный юрисконсульт, чувствовавший к Бонапарту склонность; Фуше, министр полиции, желавший сменить своего терявшего влияние покровителя Барраса на покровителя нового и могущественного; Реаль, комиссар департамента Сены, горячий и великодушный патриот и вместе с тем один из умнейших людей своего времени; все они одинаково часто навещали Бонапарта и беседовали с ним о делах государства.
Прошло едва восемь дней, как Бонапарт приехал в Париж, а управление делами почти невольно перешло к нему; у него просили если не распоряжений, то по крайней мере мнения. Со своей обычной сдержанностью он делал вид, что избегает внимания, предметом которого являлся; он многим отказывал, мало показывался и выходил только тайком. Лицо его сделалось худощавее и смуглее. Он носил серый сюртук и турецкую саблю на шелковой перевязи. Для тех, кто имел счастье видеть его тогда, Бонапарт стал как бы символом, напоминавшим Восток, Пирамиды, Фавор, Абукир. Офицеры гарнизона, четыре адъютанта Национальной гвардии, штаб войск, расположенных в городе, также просили о возможности быть ему представленными.
Он со дня на день откладывал прием и, казалось, нехотя принимал эти знаки почтения. Он слушал, не был откровенен, ни с кем не говорил и только наблюдал. Это было политикой: когда чувствуешь себя необходимым, можно заставлять ждать себя; этим вы раздражаете любопытство людей, они сбегаются к вам, и вам остается только выбирать.
Что будет делать Бонапарт? Вот вопрос, который был у всех на устах. Он доказывал, что что-то неизбежно предстоит сделать. Ему предлагали свои услуги две партии и третья, подразделение двух прочих, на условии согласования с их видами: это были патриоты, умеренные (или политики), и, наконец, порочные, pourries, как их называли, – осадок, оставшийся от прежних фракций.
Патриоты остерегались Бонапарта и его честолюбия; но с их склонностью к разрушению и недостатком предусмотрительности они воспользовались бы им для ниспровержения всего, чтобы потом подумать о будущем. Впрочем, такого мнения были лишь безумцы, всегда недовольные любым порядком и считающие самой настоятельной необходимостью заботу о разрушении. Те же патриоты, которых можно было бы назвать республиканцами, опасались слишком возросшего влияния генерала и самое большое, на что соглашались, – это дать ему место в Директории; а более всего они желали бы, чтобы он отправился на границу возрождать славу нашего оружия и возвращать Республике блеск ее первых побед.
Умеренные и политики, люди, боявшиеся ярости партий и особенно якобинцев, не надеявшиеся ничего получить от уже одряхлевшей конституции, желали перемен, и перемен при могущественном человеке. «Возьмите власть, дайте нам умеренную и благоразумную конституцию и обеспечьте безопасность» – таковы были желания, которые они безмолвно обращали к Бонапарту. Они составляли самую многочисленную партию. К ним же примыкали многие скомпрометированные патриоты, которые, боясь за Революцию, желали вверить ее спасение могущественному человеку. Они составляли большинство в Совете старейшин и довольно значительное меньшинство в Совете пятисот. До тех пор они следовали за великой репутацией Сийеса и тем более к нему привязывались, чем больше его третировали в Манеже. Теперь же они должны были изъявить большую готовность обратиться к Бонапарту, ибо искали силы, а последней было, конечно, больше в победоносном генерале, чем в публицисте, как бы знаменит он ни был.
