Условились, что Франции, при участии Сийеса и Бонапарта, будет дана прочная конституция; не касаясь формы и сущности этой конституции, подразумевалось, что она будет республиканской, освободит Францию от болтунов и обеспечит двум объединившимся могущественным умам значительное влияние.
Итак, Бонапарт решил действовать вместе с Сийесом и Роже-Дюко. Он по-прежнему держался отстраненно по отношению к Баррасу, уважительно относился к Гойе и Мулену, и сдержанно – ко всем трем. Но Фуше с большим сожалением наблюдал отдаление Бонапарта от Барраса и был весьма опечален, что Баррас ничего не делает, чтобы помешать этому отдалению. Фуше уже совсем было решил перейти в лагерь нового Цезаря, но, руководимый последними остатками стыдливости, колебался покинуть своего покровителя и хотел увлечь его за собою. Довольно хорошо принятый у Бонапарта как министр полиции, он старался преодолеть его отвращение к Баррасу; в этом ему помогали Реаль, Брюи и другие советники генерала.
Думая, что преуспел в этом, Фуше склонил Барраса пригласить Бонапарта к себе на обед. Баррас послал приглашение на 8 брюмера. Бонапарт приехал. После обеда они начали разговаривать о делах, но ни тот ни другой не хотели высказаться откровенно. Баррас первым начал разговор о предмете свидания. Надеясь, без сомнения, что Бонапарт будет утверждать противное, он заявил, что болен, одряхлел и принужден отказаться от дел. Видя, что Бонапарт продолжает хранить молчание, Баррас прибавил, что Республика дезорганизована, для чувствовали к нему лишь презрение и недоверие; реформаторы видели в нем лишь человека, потерявшего значение.
Ему оставались интриги с роялистами, с помощью эмигрантов, которых он прятал у себя. Интриги эти велись уже давно, с 18 фрюктидора. Баррас сообщил о них Директории и получил разрешение их продолжать, дабы держать в своих руках нити контрреволюции. Таким образом он подыскал себе средство изменить или Республике, или претенденту. В настоящую минуту с последним шли переговоры об уплате нескольких миллионов в качестве вознаграждения за содействие его реставрации. Весьма возможно, впрочем, что Баррас и не был искренен с претендентом, так как все его склонности были на стороне Республики; но знать положительно предпочтения этого старого развратника было весьма затруднительно, может быть, и сам он их не знал точно.
Фуше, в отчаянии считая своего патрона погибшим и не желая сам быть скомпрометированным его падением, удвоил свои заискивания перед Бонапартом. Тот, остерегаясь подобного человека, скрывал от него все свои тайны, но Фуше не охладевал, так как считал победу Бонапарта вполне упроченной, и решил смягчить его суровость своими услугами. В его руках была полиция, и, управляя ею искусно, он знал, что повсюду плетут заговоры, но остерегся предупреждать о том Директорию, большинство которой из Гойе, Мулена и Барраса могло заставить эти открытия пагубно отозваться на заговорщиках.
Прошло лишь пятнадцать дней с тех пор, как Бонапарт прибыл в Париж, а почти всё уже было готово. Бертье, Данн и Мюрат ежедневно вербовали офицеров и генералов. Бернадотт из зависти, Журдан из преданности Республике, а Ожеро из якобинства отступились от них и сообщили свои опасения патриотам в Совете пятисот; но большинство военных было завербовано. Моро, искренний республиканец, но подозрительный для господствовавших патриотов, недовольный Директорией, так дурно вознаградившей его таланты, – имел прибежище лишь в Бонапарте; привлекаемый, ласкаемый, без неудовольствия переносивший над собою начальство, он объявил, что станет помогать всем его планам. Он не желал быть посвященным в тайну, так как имел отвращение к политическим интригам, но просил лишь, чтобы его призвали участвовать в минуту исполнения.
Люсьен Бонапарт
В Париже находились 8-й и 9-й драгунские полки, служившие прежде под командованием Бонапарта в Италии и вполне ему преданные. Двадцать первый полк конных егерей, организованный им, когда он командовал Внутренней армией, и в рядах которого прежде служил Мюрат, также принадлежал Бонапарту. Эти полки просили права пройти мимо него церемониальным маршем. Офицеры гарнизона и штаб-офицеры Национальной гвардии просили представления и до сих пор его не добились. Бонапарт всё откладывал, рассчитывая, что этот прием поспособствует его замыслам. Оба его брата, Луи и Жозеф, так же как и депутаты его партии, с каждым днем приобретали всё новых сторонников в советах.
На 6 ноября (15 брюмера) было назначено свидание Бонапарта с Сийесом: они должны были окончательно условиться о плане и о средствах к его выполнению. В тот же день советы должны были дать в честь Бонапарта обед, как это было при возвращении его из Италии, с той лишь разницей, что теперь его не давали официально. Но Совет пятисот, в первую минуту назначивший Люсьена президентом, чтобы выказать этим почтение генералу, выражал теперь недоверие и отказывался дать обед. Тогда решили, что обед будет дан по подписке, подписавшихся собралось от шести до семи сотен человек; обед дали в церкви Святого Сюльпиция; он получился холодным и молчаливым: все наблюдали друг за другом и хранили глубокое молчание. Было очевидно, что все ждут важного события, в которое вовлечены многие присутствовавшие. Бонапарт был мрачен и озабочен, что было весьма естественно, так как ему предстояло назначить час и место заговора. Едва обед кончился, Бонапарт встал, обошел с Бертье столы по кругу, обратился с несколькими словами к депутатам и затем поспешно удалился.
Он отправился к Сийесу договариваться о последних распоряжениях. Сначала условились о том, какое правительство заменит существующее; решили на три месяца распустить советы, заменить пять директоров тремя временными консулами, которые на три месяца облекались бы родом диктатуры и занялись бы составлением конституции. Бонапарт, Сийес и Роже-Дюко должны были стать этими консулами.
Затем требовалось изыскать средства привести этот план в исполнение. Сийес имел большинство в Совете старейшин; и поскольку ежедневно говорили о мятежных планах якобинцев, то придумали представить, будто с их стороны на национальное представительство готовится покушение. Комиссия инспекторов старейшин, также находившаяся в распоряжении Сийеса, должна была предложить перенести законодательный корпус в Сен-Клу. И в самом деле, конституция давала это право Совету старейшин. К последней мере совет должен был добавить другую, уже не разрешаемую ему конституцией, – вверить по своему выбору какому-нибудь генералу, то есть Бонапарту, заботу о перенесении законодательного корпуса и в то же время командование 17-м военным округом и всеми войсками, расположенными в Париже.
Бонапарт со своими войсками должен был сопровождать законодательный корпус в Сен-Клу; там надеялись обуздать Совет пятьсот и вырвать у депутатов декрет о временном консульстве; в этот же самый день Сийес и Роже-Дюко должны были подать в отставку. То же самое предполагали заставить сделать Барраса, Гойе и Мулена. Совету пятисот сказали бы тогда, что правительства больше нет, и принудили бы назначить трех консулов.
Этот план был составлен образцово: всегда, когда хотят совершить революцию, следует, насколько возможно, скрывать незаконный образ действий, для уничтожения конституции пользоваться ее же выражениями, а для ниспровержения правительства – призывать его же членов.
Днем, когда предполагали добиться перенесения советов, назначили 18 брюмера (9 ноября), а на 19-е назначили решительное заседание в Сен-Клу. Сийес и Бонапарт разделили между собой эту задачу: меры, которыми следовало добиться перенесения, были вверены Сийесу и его друзьям; Бонапарт же брал на себя организацию вооруженной силы и ввод войск в Тюильри.
Условившись обо всем, они разошлись. Везде распространялись слухи, что готовится что-то необычайное. Так всегда и бывает; из революций удаются только те, о которых узнают заблаговременно. К тому же Фуше остерегался предупреждать трех директоров, остававшихся вне заговора. Дюбуа-Крансе, несмотря на свое глубокое уважение к просвещенному взгляду и знаниям Бонапарта в военном деле, был горячим патриотом; до него дошел слух о замысле, он поспешил донести о нем Гойе и Мулену, но ему не поверили. Хотя они и подозревали великое честолюбие, но только не готовый уже к взрыву заговор. Баррас видел движение, но чувствовал себя окончательно погибшим и трусливо предоставлял событиям идти своим чередом.
