Лишенный средств, на которые рассчитывал, Бонапарт видел собиравшуюся со стороны Юлианских Альп грозу и старался заменить изобретательностью своего гения средства, в которых ему отказывали. Он вооружил и укрепил Пальманову и обратил ее в первоклассную крепость, которая сама по себе одна потребовала бы долгой осады. Уже одно это обстоятельство значительно изменяло положение. Затем Бонапарт навел мосты на Изонцо и построил предмостные укрепления, дабы иметь возможность действовать со своей обычной быстротой. Если бы переговоры прервались до того, как выпал снег, он еще надеялся застать австрийцев врасплох, расстроить их, несмотря на превосходство в численности, и достигнуть ворот Вены.
Итак, Бонапарт желал, чтобы переговоры скорее закончились. После странной ноты от 18 июля, в которой уполномоченные вновь настаивали на конгрессе в Берне и восставали против совершенного в Венеции, Бонапарт послал им резкий ответ, доказывая тем Австрии, что вновь готов устремиться на Вену.
Галло, Меервельдт и третий уполномоченный Дегельман прибыли 31 августа; вслед за тем немедленно начались переговоры. Однако, очевидно, целью их все-таки было тянуть время: признавая сепаратные переговоры в Удино, австрийцы не считали их окончательными до Бернского конгресса. Они объявляли, что конгресс в Раштатте должен открыться немедленно и переговоры будут вестись на нем одновременно с переговорами в Удино: это должно было значительно усложнить ситуацию и породить столько же затруднений, что и общий конгресс в Берне. Бонапарт заметил на то, что мир с империей должен быть заключен лишь после мира с императором, и объявил, что в случае открытия конгресса Франция не пошлет на него своих уполномоченных; он прибавил, что если к 1 октября мир с императором заключен не будет, то Леобенские прелиминарии будут считаться недействительными.
В таком положении были дела, когда 18 фрюктидора обмануло все ложные ожидания Австрии. Кобенцель немедленно отправился из Вены в Удино, а Бонапарт прибыл в Пассериано, красивое имение на некотором расстоянии от Удино; всё возвещало, что на этот раз желание заключить мир искренне. Конференции происходили попеременно то в Удино у Кобенцеля, то в Пассериано у Бонапарта.
Кобенцель обладал острым, но не слишком рациональным умом: кроме того, он был высокомерен и резок. Три других уполномоченных хранили молчание. По увольнении Кларка Бонапарт один представлял Францию; в его характере также не было недостатка ни в надменности, ни в резкости. Хотя все понимали, что Кобенцель хочет заключить договор, тем не менее он выказывал ни с чем не сообразные притязания. По его мнению, со стороны Австрии достаточно было уступки Нидерландов, что же касается Рейнской границы, то уступка последней зависела уже от Империи. В качестве вознаграждения за богатые и густонаселенные бельгийские провинции Австрия хотела владения не в Германии, но в Италии. Леобенские прелиминарии назначали ей венецианские владения до Ольо, то есть Далмацию, Истрию, Фриуль, Бергамаско, Брешию и Мантую вместе с крепостью; но эти провинции и вполовину не вознаграждали ее за то, что она теряла, уступая Бельгию и Ломбардию. Со стороны Австрии, по мнению Кобенцеля, было не слишком много требовать не только оставления за собой Ломбардии, но и приобретения Венеции и легатств, как и восстановления в правах герцога Моденского.
Всё это краснобайство Кобенцеля Бонапарт встретил с непоколебимым хладнокровием; на безумные притязания он отвечал такими же чрезмерными притязаниями, высказываемыми резким, не допускающим противоречия тоном. Он требовал для Франции Рейнской границы, включая и Майнц, для Италии же – границы по Изонцо. Между этими крайними притязаниями нужно было найти середину. Как уже было сказано, Бонапарт предвидел, что, уступив Венецию, можно было надеяться, что император отодвинет границу от Ольо до Адидже, а области Бергамаско, Брешия и Мантуя будут отданы Цизальпинии; что, мало того, император согласится отдать Франции Рейнскую границу даже с Майнцем и, наконец, оставить за нею Ионические острова. Бонапарт решил заключить договор на этих условиях: в таком договоре он находил для Франции много выгод, а на большее в настоящее время она рассчитывать не могла. Принимая Венецию, император компрометировал себя во мнении Европы, так как, защищая его интересы, Венеция изменяла Франции. Оставляя Адидже и Мантую, император придавал прочность новой итальянской республике; предоставляя нам Ионические острова, он готовил наше господство на Средиземном море; признавая за нами Рейнскую границу, он делал Империю бессильной отказать нам в этом; отдавая нам Майнц, он предоставлял нам реальное обладание этой границей и серьезно компрометировал себя перед Империей, сдавая крепость, принадлежащую одному из германских князей.
Правда, начав новую кампанию, можно было или окончательно уничтожить австрийскую монархию, или принудить ее по меньшей мере отказаться от всей Италии. Но Бонапарт имел немало личных причин избегать новой кампании. Всё преимущество получала Германская армия, командуемая Ожеро, так как перед ней вовсе не было неприятеля. Напротив, перед Итальянской армией были все австрийские силы; ей не могла предстоять блестящая роль, она была бы вынуждена обороняться и не смогла бы первой достигнуть Вены. Наконец, Бонапарт устал, он хотел немного отдохнуть и насладиться своей славой. Одно сражение ничего не добавило бы к чудесам кампаний последних двух лет, подписанием же мира он увенчивал себя двойной славою генерала и миротворца. Правда, подписанием договора на таких условиях Бонапарт формально нарушал волю Директории; но он чувствовал, что правительство не осмелится отказать в ратификации договора: это значило бы пойти против общественного мнения всей Франции. Директория уже задела его, прервав переговоры в Лилле, она оскорбила бы его еще более, отказав в ратификации заключенного им договора, и оправдала бы тем все упреки роялистской фракции, обвинявшей ее в желании вечной войны. Итак, подписывая договор, Бонапарт чувствовал, что принуждает Директорию к его ратификации.
Он смело предъявил свой ультиматум Кобенцелю: Венеция отходила к Австрии, но Адидже и Мантуя – к Цизальпинии, а Рейн и Майнц – к Франции, с Ионическими островами в придачу. Последняя конференция состоялась в Удино, у Кобенцеля, 16 октября (25 вандемьера). С той и другой стороны объявили, что готовы прервать переговоры; Кобенцель заявил, что его кареты приготовлены. Разместились за длинным четырехугольным столом; с одной стороны сидели четверо австрийских уполномоченных, с другой – один Бонапарт. Кобенцель повторил всё им сказанное, утверждал, что еще никогда Франция не заключала такого прекрасного мира и, без сомнения, сумеет оценить поведение своего уполномоченного, пожертвовавшего интересами и спокойствием страны своему военному честолюбию. Бонапарт спокойно и бесстрастно выдержал это оскорбительное обращение и дал Кобенцелю закончить речь; затем он направился к столику, на котором, как драгоценность, был выставлен фарфоровый прибор – подарок Екатерины Великой Кобенцелю, схватил его и швырнул на пол со словами: «Война объявлена; но помните, не пройдет трех месяцев, и я разобью вашу монархию, как разбиваю теперь этот фарфор».
Этот поступок и эти слова привели австрийских уполномоченных в полное остолбенение. Бонапарт раскланялся с ними, вышел, немедленно сел в карету и послал офицера к эрцгерцогу Карлу с извещением, что военные действия начнутся через двадцать четыре часа. Испуганный Кобенцель немедленно послал в Пассериано подписанный ультиматум. Одним из условий договора было освобождение Лафайета, который в течение пяти лет геройски переносил свое заключение в Ольмюце.
На следующий день, 17 октября, договор был подписан; его назвали именем деревни, расположенной между двумя армиями, в которой, однако, уполномоченные так и не побывали, так как там не нашлось для них приличного помещения. Эта деревня называлась Кампо-Формио. Она дала свое имя знаменитому договору, первому, который заключил германский император с Французской республикой.
