Условились, что император признает за Францией Рейнскую границу и Ионические острова и сдаст нашим войскам Майнц. Цизальпинскую республику должны были составлять: Романья, легатства, герцогство Моденское, Ломбардия, Вальтеллина, Бергамаско, Брешия и Кремона, город и крепость Мантуя с округом; границей ее была Адидже. Кроме того, император принимал разные условия, вытекающие из этого и предыдущих договоров, заключенных Республикой. Он обязывался вознаградить герцога Моденского за потерю владений с помощью Брайсгау, употребить свое влияние в Германии, чтобы выговорить вознаграждение штатгальтеру за потерю Голландии и королю Прусскому за потерю небольшой территории, уступленной нам на левом берегу Рейна. В силу этих обязательств голос императора был обеспечен на конгрессе в Раштатте в благоприятном для Франции смысле. В обмен на это император получал Фриуль, Истрию, Далмацию, Котор, город Венецию и все земли до Адидже.
Никогда еще Франция не заключала такого прекрасного мира. Она завоевала свои естественные границы и удержала их за собою с согласия континента. В Северной Италии произошла великая революция: там разрушили древнее государство и основали новое. Но уничтоженное государство было деспотической аристократией, непримиримым врагом свободы; вновь основанное же государство было республикой с либеральными учреждениями, которая собиралась распространить свободу по всей Италии. Можно было, правда, сожалеть, что австрийцы не были отброшены до Изонцо, что вся Северная Италия и город Венеция не были присоединены к Цизальпинии: с новой кампанией достигли бы и этого результата. Но началу ее воспрепятствовали частные соображения молодого победителя. Личный интерес начинал портить расчеты великого ума, и на первом и, может быть, самом прекрасном поступке его жизни осталось пятно.
Хотя Бонапарт мог не сомневаться в ратификации договора, однако он все-таки беспокоился, так как этот трактат был формальным отступлением от инструкций Директории. Бонапарт отправил его со своим верным начальником штаба Бертье, которого любил и еще не посылал во Францию насладиться аплодисментами парижан. Со своим обычным тактом он посылал вместе с военным и ученого: это был Монж, входивший в состав комиссии, которой поручили отобрать итальянские произведения изящных искусств, и, несмотря на свой ярый демагогизм, очарованный, как и многие другие, гением, обходительностью и славою Бонапарта.
Монж и Бертье в несколько дней прибыли в Париж. Они приехали туда ночью и разбудили уже спавшего президента Директории Ларевельера-Лепо. Хоть они и везли мирный договор, оба посланника далеко не испытывали обычной в таких обстоятельствах радости и доверия: в самом деле, предстояло признаться в непослушании правительству. С большими предосторожностями они изложили суть договора и всячески извиняли генерала. Ларевельер принял их со всем вниманием, заслуживаемым обоими этими выдающимися лицами, но не высказал о договоре никакого мнения и сказал только, что Директория сделает свое заключение.
Весть о мире уже распространилась по всему Парижу; радость царила чрезвычайная; условий еще не знали, но, каковы бы они ни были, все были уверены, что они блестящи. Превозносили Бонапарта и его славу. Как и можно было предвидеть, восторженно встречали в нем и миротворца, и воина; мир, который он подписал из эгоизма, восхваляли как замечательный поступок военного бескорыстия. Говорили, что молодой генерал, желая дать мир своему отечеству, отказался от славы нового похода.
Радость распространялась так быстро, что Директории было затруднительно обмануть общие ожидания, отвергнув Кампо-Формийский договор. Договор этот стал следствием формального ослушания, так что Директория была вполне вправе отказать в его ратификации; важно было преподать урок молодому смельчаку, нарушившему точные предписания правительства. Но как обмануть всеобщие ожидания? Как осмелиться вторично отказаться от мира, раз уже отказавшись от него в Лилле? Директории было опасно бравировать и по другой причине. В самом деле, с непризнанием договора Бонапарт подавал в отставку и неудачи неизбежно воспоследовали бы вслед за открытием неприязненных действий в Италии. Какую ответственность правительство брало на себя в таком случае? Кроме того, договор представлял громадные выгоды: он открывал великолепную будущность, давал более, нежели Леобенские прелиминарии, наконец, оставлял свободными все силы Франции для подавления Англии.
Итак, Директория одобрила договор: всеобщая радость сделалась еще живее и глубже. Ловким расчетом директоры хотели возмутить всех против Англии: герой Италии и его непобедимые товарищи должны были обратиться от одного врага к другому, и в тот самый день, как договор был обнародован, Бонапарт правительственным постановлением назначался главнокомандующим Английской армией.
Молодой генерал собирался оставить Италию, чтобы дать себе немного отдыха и насладиться славой, равной которой не обладал ни один из его современников. Вместе с Бонье и Трельяром он был назначен уполномоченным на Раштаттский конгресс для заключения мира с Империей. Условились, что в Раштатте он встретит Кобенцеля и обменяется с ним ратификациями Кампо-Формийского договора. На Бонапарта же было возложено и наблюдение за исполнением условий относительно Майнца. С обычной своей предусмотрительностью он заранее убедился, что австрийские войска не вступят в Пальманову иначе как по занятии Майнца французами.
До своего отъезда в Раштатт Бонапарт сделал последние распоряжения в Италии; подписал остававшиеся назначения в советы и правительство Цизальпинии, определил условия занятия Италии французскими войсками и взаимоотношения их с новой республикой. Командование над ними поручили Бертье; французские войска образовали корпус в 30 тысяч человек, содержащихся за счет Цизальпинии, в которой они должны были оставаться до общего мира.
Бонапарт вывел свои войска из Венеции и сдал город австрийцам. Видя себя предаваемыми в руки Австрии, венецианские патриоты вознегодовали. Бонапарт обеспечил им убежище в Цизальпинии и выговорил для них у австрийского правительства время для продажи имуществ. Венецианцев не тронула, однако, эта заботливость, и они посылали на голову жертвовавшего ими победителя запальчивые и весьма естественные проклятия. Виллетар, секретарь французского посольства, который, видимо, поручился перед ними за французское правительство, написал Бонапарту письмо, крайне сурово, впрочем, принятое.
Выказали глубокую печаль не одни патриоты; дворянство и народ, некогда предпочитавшие Австрию Франции, так как симпатизировали принципам одного правительства и ненавидели принципы другого, в настоящую минуту ощущали пробуждение национальных чувств и выказали к своему древнему отечеству искреннюю привязанность, сделавшую их достойными участия, которого прежде они не внушали. Царило общее отчаяние: одна молодая дама отравилась, а старый дож без чувств упал к ногам австрийского офицера, перед которым должен был принести клятву верности.
Бонапарт обратился к итальянцам с прокламацией, в которой прощался с ними и давал им последние советы. Она была написана тем твердым, благородным и немного напыщенным языком, которым обыкновенно отличались его речи. «Мы дали вам свободу, – обращался он к цизальпинцам, – сумейте ее сохранить. Чтоб быть достойными своей судьбы, издавайте лишь благоразумные и умеренные законы, приводите их в исполнение твердо и энергично; покровительствуйте распространению просвещения и уважайте религию. Не наполняйте ваши войска безродными людьми, но гражданами, разделяющими принципы республики и непосредственно заинтересованными в ее благоденствии. Вам недостает еще сознания силы и чувства собственного достоинства, приличного свободным народам: разделенные и порабощенные в течение долгих веков, вы сами бы не завоевали себе свободы; но через несколько лет, хотя бы вы и были предоставлены самим себе, никто не будет в состоянии вас ее лишить. До тех же пор великая нация защитит вас от нападения соседей, а ее политическая система будет связана с вашей… Через несколько дней я вас оставлю. Лишь приказания моего правительства и настоятельная опасность для Цизальпинской республики могут опять вернуть меня к вам».
