Вечером за нами заезжают парни на раздолбанном пикапе. Едем недолго – город маленький. Вскоре оказываемся на лесной опушке, где нас уже ждут ещё несколько таких же рослых мордатых подростков на подержанных авто. Все поголовно в клетчатых рубахах поверх белых, как снег, футболок, рваной джинсе и жёлтых шнурованных ботинках. Выглядит прикольно, надо будет обзавестись такими же бутсами. Впервые за долгие недели я могу хоть немного расслабиться. Ко мне изредка подходят, но, натыкаясь на угрюмое молчание, тактично отваливают. То, что мне сейчас и нужно. Через минут двадцать подъезжает ещё пара машин, они паркуются задом к лужайке. Из открытых дверей первой начинает надрывно орать какой-то бэнд, а из второй выкатывают железные круглобокие бочонки.

В бочонках – пиво. Много-много пива. Непонятно, откуда они его достали? Насколько я знаю, в Америке с этим строго и до двадцати одного года продажа алкоголя запрещена. Парни совершают какой-то дикий ритуал: одному вставляют в рот шланг и через здоровенную воронку сверху вливают пенистый напиток. Это называется странным словом tailgating[18]. Совершенно непонятно, как этот чувак не лопнет: горло его совершает глотательные движения так быстро, будто он обучался искусству заглатывать литры жидкости годами. Так по очереди делают ещё некоторые из присутствующих. Девушки не отстают от парней, они гортанно смеются, приседают, хлопая себя по ляжкам крепкими ладонями. Они кажутся невероятно крутыми, и сразу видно, что в глазах товарищей они выглядят очень привлекательно: увесистые шлепки по задницам и недвусмысленные взгляды, которые те кидают на своих подруг, выдают их явную заинтересованность в долгих романтических отношениях. Надо попрактиковаться перед зеркалом так же призывно откидывать волосы со лба и вертеть задом при ходьбе – может, хоть так я смогу повысить свой рейтинг в глазах окружающих.

Рассыпаясь пьяным хохотком, ребята предлагают повторить эксперимент со шлангом – я в ужасе отказываюсь, хотя любопытство подбивает меня попробовать. Они не настаивают. Подносят пластиковый стакан с пенистым напитком, предлагают угоститься чипсами и оставляют в покое. Это первый вечер, когда я начинаю чувствовать всем своим нутром – нет, пока ещё не всем, но кончиками оттаивающих пальцев… СВОБОДУ! Никто не следит за мной, меня не мучает страх перед родителями – приёмных я почему-то в расчёт не беру. Алкоголь мягко гасит мою тоску по дому, Андрею, парням. Моя голова плывёт от светлого, как моча, пива и свежего лесного воздуха – кааайф… Лохматый, как дворовый пёс, рыжебровый парень, мягко заваливаясь на поворотах, подруливает ко мне.

– Слушай… ик… я слышал, ты русская. А правда, что русские всё время пьют водку? Калаши с собой носите? Или с крупнокалиберным оружием на улицу нельзя?

«Ага, а ещё у каждого по ручному медведю!» хочется ответить мне, но я не нахожу подходящих слов, лишь смеюсь в ответ.

…И, простая душа, я гляжу, не дыша, как вдохновенно наполняет стакан мой друг музыкант…[19]

Как бы я хотела сейчас оказаться у Леши Дапиры на флэту, в окружении таких родных смеющихся лиц, закусывать водку шоколадкой и мучительно морщиться в кулак, пьянея с первой рюмки – мне много не надо. Я не волшебник, я только учусь.

Возвращаемся домой поздно, кривыми тропами пробираясь до дома. В гостиной сидит вся семья. Молча. Мы с сестрой так же молча проходим мимо них, опустив головы и стараясь не дышать перегаром. Спиной чувствую неприятности, но они пока что тщетно пытаются достучаться до меня сквозь вату алкогольных паров. Чужое недовольство, уколы судьбы – мне сейчас всё это так фиолетово…

Характерной чертой культуры общения русских являются ночные кухонные посиделки у самовара с чаем. Русские обожают вести лёгкие ненавязчивые философские беседы до третьих петухов.

Через неделю приёмная мать с неизменно вежливой улыбкой предлагает ответить на звонок. Это координатор, honey[20], хочет с тобой поговорить, okay? Задом чувствую неприятности, а мой зад меня ещё не подводил. Каркающий голос на том конце сообщает, что, к сожалению, мои отношения с приёмной семьёй не сложились, поэтому программа обязана предоставить мне новое жильё, а пока я временно перееду в дом координатора – обладателя этого самого противного старушечьего голоса. Чувствую, как меня за доли секунды до краёв, как стакан со свежим лимонадом наполняют острые ледышки. От меня отказались. Бросили. Как ненужную куклу. Неформатную русскую матрешку.

Два дня провожу, закрывшись у себя в комнате и наглухо задраив все люки души. Мне неуютно в этом большом доме, на этих чистых, пахнущих цветами одеялах, под этой красивой черепичной крышей, где я не нужна. Как следствие, пропадает аппетит – проблема с дневным питанием временно решена. Меня с моим скромным скарбом забирает сухопарая бабка на старом американском авто, похожем на потёртый чемодан из крокодиловой кожи. И пахнет он, как должны пахнуть все старые крокодилы – сыростью, пылью и тоской. С приёмными родителями прощаюсь сухо, скомкано – мне жутко неудобно, как может быть неудобно только гостю, которому тактично намекнули, что он пришёлся не ко двору. Спасибо, что зашли, будем премного благодарны, если забудете дорогу в наш дом. Низкий поклон в пол, пока-пока! Им тоже неловко, они прячут глаза и бормочут шаблонные напутствия. Приёмная мама пытается изобразить сожаление на своём круглом румяном лице, силится выдавить скупую слезу, но у неё это плохо получается – навыка нет.

Я буду названивать ей ещё какое-то время с вопросом, могу ли я вернуться обратно в их семью и каждый раз натыкаться на размытое – I don’t know, honey[21]! Это решаю не я. Как нелепо. Я чувствовала себя такой чужой в этом доме, но мне невыносима мысль, что придётся заново привыкать к незнакомым людям, которые могут оказаться ещё хуже. Я плачу, вновь и вновь пересматривая папку с фотографиями из дома. Всё бы отдала, чтобы оказаться сейчас там, зарыться с головой в старое колючее одеяло из верблюжьей шерсти. Никому я не нужна.

В новом доме жильцов гораздо больше, он кишит постояльцами, как муравейник. Это явно идёт мне на пользу – я отвлекаюсь на людей, на происходящее вокруг, и это несколько притупляет сосущую боль одиночества.

Дом, как это часто бывает в пригородах Америки, одноэтажный, но при входе есть спуск в цокольное помещение – полноценный второй этаж. Он не такой ухоженный и уютный, как дом полицейских: здесь нет ковровых покрытий и мягкой мебели, нет картин с видами гор, телевизора с большим экраном в каждой комнате и бегового тренажера, который в часы досуга любит терзать сестра-чирлидерша. Но для жилья подвал вполне пригоден. Большую его часть занимает мастерская деда – мужа хозяйки. Всё свободное время он проводит здесь: вечно что-то пилит и стругает, хотя я не видела ни единой полезной вещи, вышедшей из-под его рубанка. Хоть бы буратино какой завалялся под лавкой – нет, одни кривобокие уродцы валяются там и сям. Такое впечатление, что он просто любит пилить. И стругать. И монотонно долбить молотком, делясь глубоко спрятанными эмоциями с изувеченными кусками дерева.

Глава дома – старая, худая, жутко въедливая бабка. Из той категории людей, у которых ответов больше, чем вопросов во вселенной. Человек, который точно знает, как всем жить. Разумеется, я автоматом попадаю в чёрный список тех гадов, которые вечно портят идеальную картину мира – я не умею вести себя «как надо». Хищная улыбка не сходит с лица хозяйки, она постоянно подхихикивает, как клоун-людоед из фильма ужасов. Мне страшно оставаться с ней один на один – ещё в ногу зубами вцепится.

В доме квартирует семья чехов – мама, папа и два ребенка – дочь лет двенадцати и восьмилетний пацан. Мама и доча трещат на английском, как на своём родном, сразу видно, что в ЮэС не первый раз. Девчонка одета на американский манер: жёлтые боты, широкие штаны, белая толстовка с капюшоном. Втайне завидую – я-то до сих пор хожу в своих единственных джинсах и заношенной до дыр футболке. Хорошо хоть удалось купить чёрные ботинки – они жарковаты для лета, но это мелочи жизни. Зато я в них не выгляжу, как русский лох из деревни.