Следующий день – ознакомительный. Чисто американский прикол – устраивать сборы на аккуратно постриженных газончиках. Особенно приятно сидеть здесь после того, как их обильно оросили распылители. Попа сырая, свежо. Еда очень странная. И пахнет странно. Особенно такие чёрненькие маленькие сосиски с запахом тлена. Поднос выкидываю, оставляя тарелки почти нетронутыми. И я не одинока – к пластиковым мусорным бакам уже выстроилась очередь с такими же едва надкушенными яствами. Темнокожие повара угрюмо поглядывают на нас из-за перегородки. На их уставших лоснящихся лицах ясно читается: «Что вы в жизни ели слаще немытой морковки? Сволочи».

Я дичусь людей, мне сложно порой связать два слова, даже когда знаю ответ на вопрос. Слова сгрудились в моей голове, как стадо заблудших овец. Они бредут в разные стороны, падают на колени, исторгают беспомощное блеяние – вот на что похожи мои попытки общаться с аборигенами здешних мест на их родном наречии. Пугаясь – озлобляюсь, растерявшись – замыкаюсь в себе. Мне кажется, что весь мир смеётся надо мной, стоит повернуться спиной. Я всегда в напряжении, мои лопатки сведены нервной судорогой, брови сдвинуты. Я знаю – только расслабишься, как на лицо выползет глупая улыбка, а этого допустить никак нельзя. Улыбаясь, я выгляжу дура дурой. Поэтому масса сил уходит на то, чтобы сохранять сурово-независимое выражение лица. Тогда даже на фотках я иногда получаюсь неплохо.

У меня крепнет уверенность, что я единственная с такими проблемами. Все остальные ведут себя так, будто для них подобные путешествия – плёвое дело. Они свободно общаются между собой, легко и непринужденно выполняют все задания, разговаривают с учителями и даже шутят по-английски. Одежда их вызывает во мне жгучую зависть – много бы я отдала за то, чтобы мне купили хотя бы нормальные белые кроссовки. Я вынуждена ходить в этих несчастных стоптанных лодочках. Тут уж ничем делу не поможешь, придётся терпеть до распределения в семьи, а потом – до первой стипендии, когда я смогу хоть что-то себе позволить. Одно радует: здесь я не так давно, чтобы ко мне успела приклеиться какая-нибудь уродская кличка. Моя единственная мечта – чтобы меня поменьше трогали.

Разговорные классы сводят меня с ума. Очевидно, английский мой неплох только в теории. Твёрдая хорошистка в русской спецшколе, здесь я подбираю слова с огромным трудом и едва понимаю беглую английскую речь. Чувствую себя паршивой овцой среди активистов-отличников, шпарящих на инглише лучше самих преподавателей. Больше всего хочется слиться по цвету со странным одноместным студенческим столом-стулом, чтобы меня прекратили замечать и дергать вопросами, на которые я не могу ответить. Липну сырыми от жары шортами к бежевому пластику. Что за мука сидеть здесь, хватая ртом воздух, как глупая рыбина. Глупая, никому не нужная камбала…

Самый дружелюбный из учителей – чернявый парень невысокого роста, с загнутым, как у орла носом и тёмными живыми глазами. Он напоминает мне соседского спаниеля, когда в неукротимом восторге подпрыгивает между рядами, словно в попытке поймать резиновый мяч. Почему-то именно я привлекаю его внимание, что тяготит меня неимоверно. Он вечно тормошит меня, улыбаясь:

– How’r you today, Nataly?

– Why’r you so sad?

– Do you like it in here?[10]

Господи, да ценю я, ценю твоё рвение вытащить меня из раковины. Но лучше отстань. Ну, пожалуйста.

Как-то раз нас вывозят на экскурсию по городу. У Большого Яблока свой микроклимат. Даже в запруженной Москве и то легче. Здесь же ощущение, что вдыхаешь, вбираешь всеми лёгкими расплавленный асфальт. Эта душная, маслянистая субстанция наполняет меня доверху, дышится тяжело, натужно. На свои карманные деньги покупаю свой первый фотоаппарат. Первый! Одноразовый жёлтый Canon в пластиковом футляре. В шоке от нового приобретения, фотаю всё подряд.

Статуя Свободы машет мне с соседнего острова. Кому-то этот жест может показаться дружелюбным: гости́ здесь, стань успешным и, возможно, останься навсегда! Мне же в этом угрожающем замахе мерещится лишь намерение отпугнуть меня как можно дальше от этих чужих краёв.

Дружба для русских – святое. Русские нежно любят друзей и разрешают им почти всё. Друга выбирают не по одёжке, не по уму, а по таинственному критерию родства душ. Основной приоритет дружбы – спонтанное общение. Друг может позвонить в три часа ночи, забежать в гости без приглашения или поселиться у вас дома на долгие месяцы.

Неожиданно для меня, привыкшей быть вне школьных тусовок, вокруг сбивается весьма колоритная компания. Это Олеська – моя соседка по комнате; Ванька из Тынды – не зная о существовании города с таким названием, в первые дни думаю, что он просто стебется, называя свою родину «тындрой»; блондин-киевлянин – красавец из породы сердцеедов, который появляется в моей жизни в основном по вечерам; ещё пара-тройка человек из разных городов – они то приходят, то уходят. Всех нас объединяет любовь к тяжёлой музыке. Чёрная повязка и футболка с полусгнившим трупом помогают мне обрести счастье общения с единомышленниками. Для большинства взрослых и ровесников я – недружелюбный, неконтактный подросток, но для этих ребят я внезапно оказываюсь человеком, представляющим интерес. Это открытие, значимость которого сложно переоценить. Я боюсь дышать, чтобы не спугнуть шанс просто пообщаться с людьми, которые не держат за пазухой камень. Невыносимо тяжело, когда совершенно не с кем поговорить.

Мне бы очень хотелось, чтобы мне дали здесь какое-нибудь прозвище. Не те ужасные погонялы, которыми меня награждали в школе. Что-нибудь, что выставляло бы меня с выгодного ракурса, с моей самой лучшей стороны. Чтобы услышав такую кличку, всем становилось бы ясно: я жутко клёвая. Что-нибудь незамысловатое и лёгкое, но в то же время таящее силу и уверенность. Мята или Шварц. Или Рыжая бестия.

Но всё же мне непонятен этот парень из Киева. В ысокий, синеглазый. Светлые, как выбеленный лен кудри непослушной копной спадают на смуглое лицо. Красивый, даже смотреть страшно. На кой чёрт я ему сдалась – сама не пойму. Себя я считаю угловатой и нелепой. И держусь соответственно: как агрессивная, ни в какие рамки не вписывающаяся отщепенка. Чтобы лишний раз не напрягать лицо, я раз и навсегда скукожила его в мрачной гримасе, которая, как мне кажется, гармонирует с моим трешовым прикидом. Основная цель моего выверенного, тщательно подогнанного образа – отпугнуть как можно больше людей. Киевлянин не боится, более того, таскает меня по всему кампусу, сопровождая эти вылазки бурными монологами о ненависти между Россией и Украиной. Своими выступлениями он вводит меня в ступор: я совершенно не шарю в политике. Все мои друзья с украинскими корнями общаются наравне с остальными, никому и в голову не приходит гнобить их по национальному признаку. Уяснив, что киевлянин не сильно жалует мою страну, я окончательно сбита с толку. Его интерес ко мне становится тем более необъяснимым, но выяснять подробности я не рискую. Мне нравится сжимать его большую, тёплую ладонь, пробираясь по затенённым, сладко пахнущим аллеям.

Накануне отъезда кампус гудит, как растревоженный улей. Все пребывают в нервном возбуждении. Ещё бы – буквально завтра мы все окажемся в приёмных семьях, каждый в своей. Познакомимся с людьми, с которыми проведем под одной крышей целый год. Что это будут за люди? Милая семейная пара с кучей ребятишек? Или престарелые хиппари с дредами, похожими на растущие из головы какашки? Или меня приютит милая старушка, которая разводит карликовых собачек и экзотические кактусы? Но самый интригующий вопрос – сколько русских в том штате, куда отправят каждого из нас? В музее на Эллис Айленд висела интерактивная карта, где можно было посмотреть количество русских эмигрантов в каждом штате. Полная девочка в очках оглушила добрых пол зала, когда неожиданно заорала на весь холл: «Триста!… В моём штате триста тысяч!!…» Я знаю, что поеду в Пенсильванию – это сравнительно недалеко отсюда. И там русских даже больше, чем в месте, куда едет эта девчонка. Но мне не приходит в голову пугать окружающих дикими воплями восторга, да и особого энтузиазма на сей счёт я почему-то не испытываю.