Мне выделяют отдельную комнату на цокольном этаже. Пахнет она фантастически. Так пахнут все комнаты в доме, но особенно сильно – девчачьи кельи. Вкусно-вкусно, как коробка фруктовых кремов и ванильного мыла. Или абрикосовое варенье. Или шампунь для младенцев с жёлтой уточкой на этикетке. Так же благоухает и одежда девушек, как будто они носят в кармане флакон с духами. Я едва сдерживаюсь, проходя мимо их комнат – мне хочется впиться пальцами в каждую тряпочку в этом доме и до упоения вдыхать её аромат. Боюсь, что подобное поведение не вписывается в образ приличной девушки, поэтому изо всех сил держу себя в руках.

Собственно, на этом приятные моменты заканчиваются. Дело в том, что мне безумно, ужасно, до скрежета зубовного одиноко. Я провожу все дни у себя в комнате за закрытой дверью. Приёмные родители и дети очень вежливы со мной. Идеально вежливы. Как-то чересчур. Так сильно, что воздух звенит, но за их пластмассовыми улыбками я чувствую едва сдерживаемое напряжение. Не надо быть гением, чтобы догадаться – они не знают, что со мной делать. Американские шаблоны поведения бессильны перед лицом угрюмого, закомплексованного подростка, впервые оказавшегося вдали от родного дома. Мои новоиспеченные домочадцы взирают на меня, растягивая рот так по-гуинпленовски широко, что мне кажется, у них вот-вот лопнут щеки. Но в их глазах зреет ужас, готовый вырваться наружу истеричным криком, как это показывают в американских хоррорах про насилие в семье. Сначала все ходят благостные, таскают друг другу тосты с джемом в постель, а потом берут тесак и кромсают всё живое в радиусе пяти миль, включая кошек, птиц и не вовремя выглянувших из нор кротов.

Мне жутко неуютно, когда меня пытаются разговорить по душам. В комнате мне откровенно скучно, но там я себя чувствую в относительной безопасности. Это лучшая альтернатива вымученным беседам, на которые меня пытаются вызвать, как на допрос. Я, как та собачка – почти всё понимаю, а ничего сказать не могу.

– Натали, чем ты любишь заниматься?

– Эээ… drawing[13].

– Натали, какой твой любимый предмет в школе?

– Хм… English (весьма остроумно).

– Натали, какое твоё любимое блюдо?

– Ммм… chicken[14].

Как-то раз моя приятельница, так же посетившая Америку в качестве студентки по обмену, рассказывала мне, что первые полгода она питалась одной только курятиной. Каждый раз на вопрос, что она предпочитает, Танька неизменно отвечала «chicken». Её английский был настолько беден, что сказать «картошка с сосисками» или хотя бы «салат» она не могла. Окружающие не уставали удивляться, почему эта русская девочка питает такую страстную любовь к курице. Каково же было их недоумение, когда, намотав на ус элементарный набор слов, она стала есть всё подряд, с отвращением отказываясь от обожаемого ранее блюда.

Кстати, ещё одна великая проблема – питание. В первый же день мне была сказана фраза, которая поставила меня в жутко неудобное положение и, что важнее, обидела до глубины души.

– Take care of yourself[15]!

Это означает следующее: ты живёшь в нашем доме на правах члена семьи, поэтому можешь пользоваться тем, что тебе нужно, не спрашивая разрешения. В том числе и холодильником.

Для меня – ребёнка, воспитанного на аксиоме, что категорически нельзя шарить по чужим холодильникам, это означает одно. Кошмар. Катастрофа. Голод. Потому что я просто физически не в состоянии взять что-то из еды, когда дом пуст, и не у кого спросить – можно? На кухне стоит картонная коробка с чипсами. На шуршащих оранжевых пакетах – тигр Читос в солнечных очках. С этим персонажем мне предстоит общаться ближайшие недели очень тесно. Пересиливаю себя, и, дрожа от отвращения, залезаю в холодильник. Всё, что я позволяю себе взять оттуда – лимонад из графина. Читос и лимонад – вот моя еда в течение дня, пока родители на работе. В общем-то, мне нравится этот вкус. Осталось только справиться с нервной дрожью, которая скручивает в узел мои внутренности, когда я, давясь как голодное чмо, запихиваю в рот хрустящие куски, запивая их огромными глотками ледяного напитка – быстрее, быстрее! Мне невыносима мысль, что меня, как воришку, застукают за этим занятием. Я ведь опять залезла в холодильник без спроса.

Русские пьют почти с рождения, в геометрической прогрессии увеличивая дозу. Алкоголь постоянно циркулирует у них в крови. Маленьких детей успокаивают коркой хлеба, смоченной в спирте, а к десяти годам все они уже законченные алкоголики.

Мои мучения продолжаются, и я уже начинаю привыкать к моей вынужденной изоляции. Ко всему рано или поздно привыкаешь. Постельное бельё благоухает каким-то фантастическим цветочным ополаскивателем – запах благополучия и достатка, чуждый мне, выросшей в двушке-вагончике с кучей народа и вечным дележом более удобного спального места. Здесь такие мягкие одеяла, что в них хочется закутаться и валяться весь день. Подушки – необычной прямоугольной формы. Комфортная, мягкая постель и этот восхитительный аромат – пожалуй, то немногое, что мне здесь нравится. Моя мама не использует ополаскиватель: его просто нет в продаже. Зато она кипятит и крахмалит постельное бельё (с солью!), поэтому, когда его меняют, создаётся ощущение, что ныряешь в картонную коробку. Свежую, чистую, но твёрдую и гладкую, как наст.

Я провожу большую часть времени в своей комнате, до дыр затирая кассеты с Аквариумом, Летовым и Металликой. Однажды средняя сестра приводит в дом подругу.

– Привет, Натали, как дела?

– Fine[16], а у тебя?

– Я слышала музыку, когда мы входили. Это русский бэнд? Поставишь? – девчонка даже не пытается скрыть, что ей совершенно неинтересно, но так ведут себя все приличные американские школьницы и чирлидеры. А мне так хочется сразить наповал этих вымоченных в ополаскивателе райских птичек, что я немедля лезу на полку за одной из любимых кассет. Перематываю до нужного места и ставлю «Моего друга музыканта» с альбома БГ «Электричество». Девочки терпеливо слушают, застыв в одинаковых позах, вежливо улыбаются – не поймёшь, понравилось им или нет. Долбаный американ стайл.

– По-моему, у тебя кассета испорчена – она плёнку зажевала!

Мой великолепный план по налаживанию связей рухнул. Дура я, что вообще их позвала. Людям, которым музыка Гребенщикова кажется шуршанием зажеванной плёнки, уже ничем не помочь. С этих пор записи я включаю, только закрывшись в комнате.

Я получаю первую стипендию, в списке моих покупок числится карта для междугородних звонков и косуха. Моя первая косуха! Она коротенькая, приталенная, такая стильная! Если бы ребята могли увидеть меня сейчас… Я использую последние кадры с одноразового Polaroid, чтобы сфотаться в ней, проявленные снимки кладу в длиннющее письмо Андрею – мне плохо, плохо, плохо, я скучаю…

Средняя сестра всё так же непонимающе таращится на меня с высоты своего величия, в её глазах я читаю снисходительное презрение отцов-пилигримов к не обученным грамоте индейцам. Младший брат – обыкновенный очкастый ботан. У него своих проблем полно, возможно, их даже больше, чем у меня. Как одинокий блуждающий призрак, он изредка попадается мне в коридорах, когда я делаю очередную вылазку за чипсами или в туалет.

Про старшую сестру отдельный разговор. Она такая же типичная американка, как и прочие домочадцы, но в её взгляде порой мелькает что-то человеческое, не пластмассовое – некий намёк на понимание моей тяжёлой ситуации. Как-то раз она отводит меня в сторонку и, весело подмигивая близорукими глазами, интересуется, не хочу ли я присоединиться к ней и её друзьям сегодня вечером – будет fun[17]?

О’кей, киваю я, хотя всё во мне сжимается от ужаса. Компания друзей, о боже. Только этого мне не хватало для полного счастья. Надеюсь, они не будут сильно тыкать острой палочкой своего хава’ю в мою полудохлую тушку. Я так устала от насильственного отрабатывания на мне белозубого американского дружелюбия.