Байка 1. Break On Through[1]

Феномен личности русского человека – в её отсутствии: она целиком растворена в коллективе. Исторически жившие родами и общинами, русские и по сей день предпочитают быть все как один, не выделяться, ходить строем и петь хором.

Десятый, предпоследний класс можно обозначить одним простым ёмким словом «ад». На фоне него дантовская преисподняя – драмкружок с мистическим уклоном. Школа с углублённым изучением английского – самая сильная в городе, и лохам здесь не место: это втравлено в подкорку у всех, кому посчастливилось здесь оказаться. В учебном заведении, где изрядная доля потока – рыбные, нефтяные и газовые детки, мне, докторёнку-нищеброду, мягко говоря, неуютно. Среди отпрысков состоятельных семейств, зашитых в варёную джинсу и кожу, я – белый воробей. После отмены формы пропасть между мной и одноклассниками из объёмной трещины превращается в Гранд Каньон. За неимением дорогих шмоток – негласной шкалы престижа в нашей школе – приходится прибегать к нетривиальным методам камуфляжа. Выбор небольшой. Вариант намба ван, он же самый простой: влачить незавидное существование бледной моли в ожидании естественного развития событий – то есть, до выпуска. Намба ту: совершить кульбит через голову и фантастический финт ушами, чтобы пробиться хотя бы с края в ту нишу, где обитают умники-ботаны. В этом пропахшем нафталином месте тоже не мёдом мазано: иногда отличники огребают по своим раздувшимся от формул головам не меньше, а порой и больше остальных. Но иммунитет от неприятностей у них высокий, и это привлекает моё израненное насмешками самолюбие всё сильней.

Сахалин – вторые Сочи, солнце светит, но не очень. Апрельский снег обнажает пористую, набухшую влагой землю, которой не суждено просохнуть до самого бабьего лета. Тонконогие велики брызжут пропахшей бензином водой, рождая радужные фонтанчики над серой губкой асфальта. Все, чьи родители могут позволить поездку на море, уже укатили на тёплые пляжи. К началу нового учебного года они сравняются по цвету с молочным шоколадом, раздуются от гордости и новостей как морские ежи. До самых новогодних каникул родные застенки будут звенеть от рассказов о новых райских уголках, где мне не светит побывать в ближайшие лет десять. Кто меня туда отправит? У родителей едва хватает средств прокормить наш табор из трёх оглоедов, кота и вечно всклокоченного существа гордой дворовой масти, мнящего себя альфа-псом.

Каждый летний сезон приносит ощущение безграничной свободы и полное непонимание того, что же делать с этим подарком судьбы. Первое обещает ожидание нового, необычного – пузырится дюшесом в горле, раздувает лёгкие и… испаряется ровно через неделю после начала каникул. Второе тянет под ложечкой растущим беспокойством до самого первого сентября, оставляя привычное разочарование от дразнящей, так и не распробованной конфеты в яркой обертке.

Америка появилась в моей полной подросткового уныния жизни на несколько лет раньше.

Летом 19.. года на наш маленький городок негаданно, как снег на тропики, свалились американские миссионеры. Каким нелёгким ветром занесло их в этот пропахший селёдкой и морской солью край – никто не ведал. В одинаковых футболках с логотипом коммуны, в одинаковых же круглых очках эти пятеро смотрятся так же экзотично, как выглядел бы белый слон с паланкином на спине у памятника Ленину на центральной площади. Улыбчивые белозубые парни и девчонки все, как один – азиаты и баптисты. Они объявляют набор на курсы английского языка при единственном в городе университете (тогда ещё институте), и я лечу к ним, как мотылёк на свет.

Занятия бесплатны, желающих меньше, чем вакантных мест, и мы с сестрой без труда попадаем в наскоро сколоченную группу охотников до халявы высокого порядка. Учителя искренне стараются вплести в наши скрипящие от натуги извилины основы разговорной американской речи, развязать наши скованные языки. Я могу без запинки отбарабанить текст под заголовком «Ландан из зе кэпитал оф Грейт Британ», наизусть знаю выдержки из истории Америки, но не в силах ответить на простой вопрос, что я ела на завтрак и как провожу свободное время. Лингвистические способности (если они у меня были) все эти годы исподволь выдавливала среднеобразовательная школьная программа, задвигая важность живого общения изучением тонкостей всех шестнадцати времен плюс – чего там? – инфинитив? герундий? Через пару недель в компании неунывающих наставников я уже худо-бедно понимаю элементарные фразы и чувствую себя на седьмом небе.

Это самое счастливое лето моего стремительно уходящего детства. Я искренне радуюсь дружбе с пышнотелой Маршей, наслаждаюсь спокойствием скрипача Ричарда, хохочу над шутками веселушки Сьюзан, тайно влюблена в высокого и независимого Феликса, но больше всех я привязалась к Джоан. Самая маленькая в компании, тихая, как мышь, она заполняет ту пустоту, что образовалась на месте нереализованного желания дружить, быть близкой кому-то, понятой и услышанной. Спустя несколько недель, в последний вечер мы собираемся под сводами актового зала. Мы поём хором, вторя глубокому бархатному голосу Марши, и слёзы бегут по щекам:

Когда серебристый самолётик взмывает ввысь, унося мою подругу за гряду сизых гор, я безутешно рыдаю. В слезах я провожу ещё много дней, не находя понимания у родных, не ища поддержки у немногих приятелей. Я словно осиротела, став ещё более одинокой, чем прежде. Это было необыкновенное счастье и горе одновременно: мне дали приобщиться к неведомой доселе радости быть собой, делать то, что мне нравится, не оглядываясь на других, не пытаясь соответствовать требованиям родителей, учителей, окружающего меня недружелюбного мира. Я скорее ухватила внутренним чутьём, чем осознала наполнявшую этих людей свободу самовыражения, которая мазнула по мне лёгким перышком радости, но оставила глубокую борозду в душе. И даже проводя свои, ставшие ещё более унылыми, дни в оплакивании потерянной дружбы, я уже тогда смутно ощущала зарождающееся во мне новое. Это должно было изменить меня, вывернуть мехом наружу, продеть сквозь игольное ушко, сломать, переиначить и выстроить, вылепить вновь – совершенно иную. Я засыпала, и во сне, вторгаясь в привычные будничные грёзы, бесшумно вздымались мои песочные замки. Где-то за далёким горизонтом играл, повторяясь снова и снова, лёгкий, но настойчивый мотив: I have a dream[3].

Мне приходится выкарабкиваться из липкой трясины троек, чтобы попасть в ряды относительно неприкосновенных «хорошистов». Причина бесхитростна, как рыло сушёной корюшки: надоело огребать по ушам. За успеваемость, за старшую сестру-отличницу, на которую – о, горе моим учителям! – я ни капельки не похожа. За то, да за сё. И за того парня тоже.