– Это точно,– буркнул притихший Палыч.– Раньше он, небось, ее одним глазом щупал, а теперь, поди ж, всем белым телом владеет.

– Да уж, не без того,– хихикнул боцман.

– Ай, ладно! – зацепленный за живое, махнул рукой Палыч.– Плеснешь, чо ли, борода?

Вестовой капитана выудил из ранца кружку.

Соболев, победно улыбаясь, щедро полил денщику.

– Ну, чо закашлялся? – Ляксандрыч хлопнул пару раз сутулую спину Палыча.– Комар в дыхло попал, аль водка не туда пошла? Это бывает. Это пройдет. На, закуси,– он протянул остаток жареной оленины.– Уж больно обхожденье у него с нами, скажу я вам, таки галантерейное прямо.

– А ты хотел бы, чтобы он мясо с костей снимал? —Кустов выпучил бильярдным шаром свой единственный глаз.

– Ну, брякнешь тоже! Диковинно просто. Не привык я к такому. Черкес-то, поди, не профукал бы фрегат?!

– Ну, ты! – пальцы Палыча впились в голландку Соболева и тряхнули, что было силы.

– Ать-два, ять-пять! Вы что ж, совсем рехнулись?

Кустов с другими матросами насилу растащили сцепившихся.

– Хороша дружба с пальцами на горле! – под сапогом боцмана сыро жмякнул и брызнул спорами раздавленный гриб.– Нашли время морды фабрить. Тьфу, петухи!

Мало-помалу мужики поутихли. Половина взялась дозорить, другие занялись приведением в порядок своей амуниции. Палыч, по своему обыкновению не теряя времени даром, собрал в подсумок что было под рукой: съедобные коренья, шапку малины в золотник величиной, мяты на заварку. Ленивый полдень, мирный щебет птиц притупили чувство опасности. Спустя более получаса после отбытия Тимофея решено было сделать последний привал и попить чайку. В скальной нише, что проглядывала в зарослях сразу за поваленной лиственницей, развели костерок. Сквозь листву потянуло сладким дымком – огонь схватил котелок за чумазые бока. Таиться далее не имело смысла: если их обнаружили, то, один черт, быть сваре, а посему стоило подкрепиться. «Умирать, так лучше на сытый желудок».

– Однако, что-то Тимофея долгонько нет,– Соболев привстал на одно колено и выглянул из-за огромного, поросшего мохом ствола. Перед ним колыхалась зеленая стена пышной листвы, лучи солнца, подобно раскаленным клинкам, вонзались в спину.

– Хрен поймешь,– тихо сказал он.– Чувствуешь себя тут как желудь… Вокруг дубы и свиньи, которые хочут тебя сожрать. М-да, ждать нежданного – это дело та-ко… – Он нервно сглотнул, свежо припомнив свирепое лицо затаившегося в ветвях краснокожего, и перекрестился.

– Как думаешь, Ляксандрыч,– Чугин, заняв позицию в двух шагах от Соболева, беспокойно кольнул вопросом.—Индеаны там?

– А где ж им еще, живопырам, быть?

Старый марсовый, водрузив на нос погнутое пенсне, пользуясь затишьем, перематывал спекшиеся портянки. Жеваное тряпье разглаживалось на коленях, затем придирчиво исследовались многочисленные дыры, при обнаружении же новых матрос сокрушенно качал головой, всякий раз поминая свой бесценный набор иголок, дратвы и ниток, погибший вместе с фрегатом.

– Ляксандрыч? А, Ляксандрыч?

– Ну? – Соболев утомленно глянул на Кирюшку, засовывая ноги в сапоги.

– Чой-то боязно мне, Ляксандрыч. Тимофея всё нет… Час уж, поди, миновал?

– А ты не боись за него. Он лес, как ты свою бабу, знает. По статьям может разложить. В потемках без фонаря каждую стежку найдет. Ты лучше себя схорони от стрелы и от пули.

– Да мне не то чтобы жуть брала умирать,– Чугин зардел лицом.– Просто не хочется быть при этом.

– Это хорошо,– усмехнулся Соболев.– Опасенье —половина спасенья. Ты лучше гляди крепче, у тебя глаза вострее.

Кирюшка по обыкновению растянул губы в улыбке так, что, казалось, за ушами треснет, и пуще стал вглядываться в щебетливый лес.

* * *

Аманду с утра мучила икота, она устала держать платок у рта и нынче сгорала от стыда в присутствии Андрея. Леди ощущала относительный покой – до тех пор, пока шла вместе с отрядом, пока не была дана команда остановиться. Но более всего ее сейчас раздражала его подчерк-нутая корректность, а точнее – равнодушие и безразличие к ее недугу.

– Ешьте, ешьте, не стесняйтесь,– Андрей ближе пододвинул нарезанное мясо и размоченные в воде сухари.—Вы же не на приеме, Джессика, где надо клевать как птичке.

– Скажите еще, что настоящая леди не оголяет грудь декольте до обеда,– она едва успела поднести платок к губам, как очередной приступ икоты заставил вздрогнуть ее плечи.

– Да полно вам гневаться, мое очарованье,– он без затей улыбнулся и протянул руку за кружкой.– Прекрасно знаю, что других платьев нет. Да важно ли это?.. Чаю налить? Вот попробуйте, вы любите ягоды?

Капитан участливо поставил у коленей Аманды облезлую шапку Палыча, полную малины.

– Прошу вас.

– С большим удовольствием.

– Мое ничуть не меньше,– он задержал взгляд, смотря, как алая ягода коснулась ее губ.

За последние часы, которые их отделяли от прошедшей ночи, Аманда убедилась, что ее присутствие на корабле, а теперь и на побережье разбудило в капитане давно заглохшую, быть может, почти уже умершую сторону его души. Рядом с нею он становился совсем иным. Возможно, он и сам давно не замечал за собой столь явных метаморфоз. Он принимал ее близость с искренней теплотой и благодарностью. Аманда торжествовала – видно было, что он безнадежно влюблен. Его зеленые большие глаза следили теперь за каждым ее шагом, и в глубине их, когда они встречались взглядами, вспыхивал мечтательный огонек. Капитан был теперь всегда рядом, и Аманда догадывалась, почему он хотел быть каждую минуту готовым защитить ее. Еще прежде чем покинуть расселину и отправиться к реке, он, улучив удобную минуту, тихо сказал: «Я настоятельно прошу вас, будьте возле меня… И если что, то немедля обращайтесь».

Отчетливо она ощущала на себе взоры и других. Большей частью матросы глядели на нее исподтишка, как воры на лошадином рынке, а то и с почтительным страхом. Исключение составлял приказчик. Зверобой подолгу впивался в нее угрюмым, неподвижным взглядом, не проявляя явного оттенка любопытства или похоти. Вероятно, женщина, да к тому же утонченная дама, виделась ему весьма странным началом, и им овладевали смутные инстинкты. Случайно встретившись с ним глазами, Аманда внутренне содрогалась и у нее начинало сосать под ложечкой. Совсем так же, когда она оставалась один на один с Пэрисоном. Но если с бароном она хоть как-то могла совладать или по крайней мере предугадать его намерения, то при кратких столкновениях с Таракановым ее охватывал страх, как перед какой-то неминуемой опасностью. За всё время его пребывания в отряде он ни разу не сказал ей ни слова. Ощущение его присутствия где-то рядом —неважно, позади или впереди себя,– не покидало ее, и время от времени, когда он оказывался поблизости, это чувство усиливалось.

Будучи леди, Аманда тем не менее сознательно отказалась воздвигать между собой и матросами китайскую стену. В ее положении это было по меньшей мере недальновидно. Напротив, уже на второй день пути она принудила себя быть с этим заскорузлым мужичьем приветливой и, если угодно, то даже чуть-чуть льстивой. Матросы отнеслись к сему вельми подозрительно, но отдача была скорой. Поначалу они вели себя замкнуто, точно не желали отворять дверь в свой обособленный мир. Но узрев, что их щетина суровости, их намеки и соленые шутки не трогают, разом изменили свое отношение. Исподволь, почти незаметно для себя, они так или иначе попадали под влияние ее женственности. Только вестовой капитана да Зубарев, если не считать приказчика, представляли собой резкий контраст и загадку. С денщиком всё было ясно: старик ревновал, ревновал болезненно, остро, гротескно. Кроме улыбки и легкого раздражения он мало занимал англичанку. Другое дело Матвей. Сидя у костра и пыхая трубкой, он вовсе не удостаивал ее вниманием, как если бы она была совершенно бесполезным, ненужным предметом. Был он целен в своей суровости, а оттого загадочен и интересен. Среди матросов он был одинок, как бобыль среди женатых, держался особняком, в спор не вступал, исправно выполнял все приказы, но при этом чувствовался в нем не то какой-то надрыв, не то слом, не то еще что-то невидимое, призрачное, студеное, как ночной туман. Аманде казалось, что над всей его жизнью тяготел мрачный рок. Точно помеченный неведомым заклятьем, он с юности нес тяжелый крест боли и горечи.