В какой-то миг ужасные, полные крика и гнева картины каторги и смерти матери ослепили его, как вспышка молнии. Рваная судорога перекосила лицо. На глаза вдруг выступили неудержимые слезы ярости, почти ослепив его. Он не был в силах остановить скачущий пестрый кошмар, лопающийся в его голове.

Он вырезал в памяти растерзанную конвоем мать, исходящую кровью в забрызганной грязью дорог фуре… Вспомнил густой хохот фельдфебеля, довольно поправляющего свои большие и колючие, как проволочная щетка, усы, и его распаренных от водки и страсти солдат… Задранный подол крестьянской холщовой юбки матери, который оголял ее дрожащие раздвинутые бедра, и ее распухшие от слез и мучений стеклянные глаза. Они смотрели на него, но в них не было прежней жизни, не было в них и стыда или угрызений поруганной чести. В них, как в тусклом бутылочном стекле застыли лишь смерть и вечный безмолвный упрек закованному в железо сыну.

От этих метин в мозгу Митрофана вспенился и заклокотал какой-то магический котел. Месть с новой силой застучала барабаном в висках, на коих черными змеями вздулись вены. Отчетливо вспомнившийся звон кандалов показался ему скрежетом голодных челюстей, требующих новой крови, но животный, необъяснимый ужас перед словами капитана железными путами сковал его плоть; олютевшее сердце, превратившееся в камень, дало трещину.

Память скакнула рикошетом в прошлое, взвихряя студеную метель той сахалинской зимы…

Их бежало четверо – матерых, клейменых убийц. Овчина, Кайло, Федор-Поводырь и он, Ноздря, убивший в ночи прихваченной киркой двух часовых… Овчину загрызли волки, когда, подвернув на льду ручья ногу, он отстал от их стаи… Кайло в зыбучей пади сыскал могилу свою, а Федор все свои отмороженные легкие с кровищей выхаркал, прежде чем они добрались до Охотска. Сам он, в каторжном вретище съев свои сапоги, таки добрел до Охоты, где его подобрали, а затем с Геллем свели лихоимцы Мамона…

Внезапно Митрофан поднял глаза к небу, взгляд его накалился болезненной силой. Ему будто послышалось, что с ветром с реки долетел до него слабый шепот матери, коему вторил лепет Дарьи: «Не он… не он… не он…»

Митрофан на секунду ослабил свою хватку, в тревоге и беспокойстве склонив голову набок, точно прислушивался и пытался поймать обрывки неслышимых голосов.

– Поклянись матерью и Христом,– охлаждая свою лихорадку памяти, через молчание просипел он. Потусторонние голоса вновь, казалось, разговаривали с ним, тихо шепча свою правду сквозь шум реки и дыхание ветра.

– Клянусь,– багрово-фиолетовое лицо Андрея после того, как пальцы Митрофана ослабли, стало медленно принимать естественный цвет. Грудь его от удара пули горела огнем, в голове пульсировала боль, от которой хотелось кататься по траве и скулить, как раненая собака.

Сместившееся солнце, этот ненавистный жгучий глаз, выбивающий слезы, как нарочно слепил Андрея, но он, право, не замечал всего этого, пораженный жизненной стойкостью и звериной, решительно нечеловеческой природой сахалинца. Вся левая половина его обнаженного торса до парусиновых штанов жирно блестела от крови; две пули по меньшей мере сидели в нем, но он оставался всё тем же вепрем, который, казалось, не чувствовал ни обильной потери крови, ни боли, ни страха…

– Ну вот что… – растягивая слова, хищно поглядывая то на свою жертву, то на странную лиловую муть, затянувшую небо, разродился Митрофан.– Мне во… где твои сопли да байки, служивый. Гелль не той сучьей породы, чтоб на крови словом левшить. Я приполз с Сахалы за тобой, съев свои сапоги…

– Ну так рискни еще парой, чтобы вернуться и убедиться, что я прав. Ежли решил убить меня, не тяни, сволочь, но знай – это не ложь. Твой брат всё это сам рассказал мне!

– Нет! Не-е-ет! – дико взвыв, Митрофан закачался как блажной на паперти, неистово хлеща себя по лицу кулаком, в котором был зажат нож.

В следующий момент Андрей точно остекленел, узрев в узком его отраженье свое белое, как саван, лицо… Сталь запрокинулась над его головой, нацелившись выше кольчужных колец…

* * *

Красная слякоть забрызгала лицо капитана. Пуля пробила шею Митрофана и, выйдя спереди, раздрызгала в клочья кадык. Задыхаясь, Зубарев вцепился себе в горло левой рукой, правая в предсмертной агонии пробороздила по груди Преображенского, сдавив до хруста кости его запястья. Пальцы сахалинца были жесткие, как акулья кожа, и хватка их была под стать твердости.

Андрей отпнул сапогом навалившийся горой труп, тяжело поднялся. У дальних камней, где упала Джессика, американке помогал Тараканов, чуть поодаль, растирая шею, кряхтел Палыч, бордовые вдавлины ярко горели на шее старика.

Не хотелось, ваше благородие, грех на душу лишкой раз брать. Но бес в прыть – стрелять вторым не то что смеяться последним.– Тараканов перезарядил ружье, по-ястребиному остро оглядывая враждебный берег.

– Благодарю, Тимофей.– Андрей крепко пожал руку приказчику и быстро принял поднесенные Палычем шпагу и пистолет.– Душа моя,– он порывисто подбежал к Джессике.– Как ты?

– Не смотрите на меня… не смотрите! – Аманда, пряча лицо, прижалась к капитану, и рыдания сотрясли ее плечи. Она что было силы стиснула зубы, о которые ударился, отскочил и застрял в горле ее крик. Оглушенная случившимся, мучимая ужасным внутренним холодом, она боялась открыть глаза. Господи, как могла она пережить сей позор и муки… Она крепче прижалась к груди капитана, пряча совсем как ребенок лицо, ощущая на своих щеках и шее горячий озноб. Ныне не страх, а стыд сжимал ее сердце.

Право, лучше было умереть, чем стоять перед Andre в таком виде.

– Ну довольно, милая. Не время… – Андрей как мог пытался успокоить ее, найти нужные слова, но слез не прерывал. Сейчас это было, пожалуй, лучшее успокоительное для женского сердца. Скинутый кафтан с оторванным эполетом укрыл оголенные плечи, пальцы Андрея заботливо поправили волосы любимой…

– Он мертв? – тихо, сквозь слезы, с дрожью в голосе спросила она.

– Он умер еще при жизни.

– Я не могу поверить, что это был он.

– Ты не одна, кто не может в это поверить.– Андрей затвердел лицом, вспоминая звериные содрогания тела Митрофана.– Успокойся,– вновь повторил он, осторожно нащупывая нужный тон.– Прошлое всегда в прошлом… Не хотел бы я такого конца… Вот теперь его место, отныне и до веку. Кто проронит слезу на его могиле?.. Кто вспомнит его? Ладно, надо благодарить господа, любовь моя, за данные нам отсрочку и время.

– Я думаю, мы его проживем вместе,– ресницы Аманды выжидательно дрогнули, он крепче сжал ее плечи.– Ты так стойко держался… вы мужественный, капитан…

– Думаешь? – у Преображенского иронично дернулся уголок рта и устало блеснули глаза.– Я люблю тебя… вот и старался. Мне есть кого защищать.

– Однако небо болоснит⁴⁸, вашескобродие, пора бы нам взадь оборотиться, не ровен час дикий покажется.

– Будет вестничать вороном, Палыч.– Капитан по-трепал своего вестового, глядя на боецкую осанку подошедшего зверобоя.

– Каково можется, капитан? Вижу, изрядно вы им награждены… Весело небось от таких щедрот было? Слава Богу, сыскали упыря… Я ж упреждал…

– Какие мысли, Тимофей? – ходко трогаясь по тропе, прервал его вопросом Преображенский.

– Бежать прочь. Гибло тут. Соболев ваш шепнул, ко-гда с им столкнулся, что видал отряд краснокожих, голов двадцать, ежли не более; но это, по всему, токмо первые ласточки. Айдате живее шесты брать – и на плот.

– А другого пути нет? – с надеждой вопросила Аманда.

– Нет, раз не умем летать.– Палыч помог американке подняться на последний подъем.

– Боже, Andre,– перепуганная близкой переправой через огромную реку, она поспешно нагнала капитана.– Вы полагаете, я способна на это?

– У нас у всех нет другого выхода. А у вас, мисс,—Андрей подчеркнуто властно, желая взбодрить дух Джессики, обрубил,– достаточно храбрости. Иначе вы никогда бы не отправились в это рискованное путешествие. Разве не так?