Но чью правду, чью судьбу, какие хитросплетения политических наветов и козней искупала смерть отца?

Аманда посмотрела на медленно ползущие безликие облака. Но не было ей ответа – ни в высоком небе, ни в хищном крике сокола, ни в памяти… Ни одного дня, ни одного часа истинного покоя и счастья не вымолила для Англии ни ее жертва, ни жертва отца… Так стоило ли отдавать на это лучшие годы?..

Но что она могла сделать? Разве под силу ей было изменить их нынешнее положение и остановить падение Фатума, сложившего крылья в небе над ее головой? «Зачем, зачем я доверилась и пошла у них на поводу?.. Зачем мне был нужен Уолпол, Пэрисон и другие, на что мне их лживые увещевания, их знания и интриги, за которыми одна смута на сердце и тяжесть на душе?.. Всё – суета, всё – тлен… Всё – пустая забава искусных, коварных лжецов со смертью в конце…»

Плохо понимая себя, она поднялась с камня и принялась торопливо одеваться. О, как ей теперь не хватало преданных рук рыжеволосой Линды! Крючки на спине, как назло, не поддавались, радовало одно: подъюбник, пущенный ею на простыни и полотенца, не путался под но-гами.

«Святой Яков! Сколько ж я предавалась воспоминаниям… четверть часа? А может быть, час?» – Леди стало не по себе. Она бросила беглый взгляд на тени от скал… и правда, те стали длиннее. Стремительно глянула на тропу, змеившуюся меж валунов вверх от берега, и сердце ее будто обложили льдом. Молчаливая свинцовая зелень густого орешника, ей показалось, таила угрозу.

Аманда машинально сделала шаг назад, едва не подвернув ногу на камне. От непонятного ей самой беспокойства у нее пересохло во рту. На память пришли слова, которые капитан дважды повторил перед ее уходом: «Не смей далеко уходить!»

Аманда судорожно облизнула губы. Казалось, что-то давящее, невыносимое было разлито в самом воздухе, и это душило ее, наводя панический ужас.

«Господи-Боже,– она едва справилась со шнурками атласного лифа, так тряслись и плясали ее пальцы; в голове ударило громом: – За мной наблюдали всё это время. Как за глупой зеленой дыней, которая зреет под стеклянным колпаком!»

Пересиливая лихорадку охватившего ее страха, она схватила лежащий на песке пистолет.

Внезапный треск крыльев поднятой с берега птицы едва не лишил ее чувств. Забыв все правила обращения с кринолином, Аманда, ломая в камнях каблуки, подхватила юбки и бросилась к тропе, когда чьи-то пальцы схватили ее за горло и крепко зажали рот.

Небо в глазах Аманды качнулось и раскололось алым пятном удушья. Тяжелая судорога страха свела ноги и повалила на землю, точно приступ падучей. Боль от удара пронзила от паха до затылка, и женщина, уткнувшись лицом в песок, со стоном подтянула ноги к животу. Спазмы удушья настолько оглушили ее, что она не сразу узнала этот голос, и скорое тяжелое дыхание, и руки… огромные ладони, изрезанные тростником, болотной травой, с въевшейся в трещины смолой, заставили ее вспомнить. Вернее, их грубое прикосновение, шершавое и царапающее, как терка, от которого она невольно вздрогнула.

– Матвей… ты?

– Я, барынька, я… Тихо ты, кобыла стоялая.– Холодная заточка широкого охотничьего ножа вгрызлась в белоснежную, с перламутровым отливом шею.– Не ёрзай и не вздумай скулить, сука, ежли в живых остаться хочешь. Не то отрежу голову, как юнге-мальцу, и сварю в котле.

– Так… это ты? – против воли слабо слетело с побелевших губ.

– А то кто же? – холодные глаза обожгли Аманду и заставили вновь содрогнуться, когда Зубарев перевел взгляд на расшитое золотыми нитями платье, задержавшись на глубоком вырезе декольте. Изрезанное морщинами взлобье покрылось сверкающим зерном пота, а заросший волосом рот дрогнул в едва заметной ухмылке, когда Матвей медленно отвел руку и сунул нож за голенище морского са-пога.

– От тебя хорошо пахнет, и кожа тоньше сафьяна,—втягивая ноздрями воздух, более явственно усмехнулся он.—Тихо, тихо, утка, ты только нажива…

Минуту-другую он по-звериному прислушивался, щупая угрюмым взглядом дикую пустошь, а затем вновь уставился на лихорадочно вздымающуюся грудь, которую украшал вышитый корсаж и чуть прикрывали тонкие валансьенские кружева³⁷.

У Аманды отнялся язык, она застыла как деревянная кукла, устремив взгляд в небо. Она почти не различала его лица и рук, их словно окутывал туман, но она знала, что он пристально глядит на нее, затаив в душе черный умысел. Всё тело ее до самых ногтей холодило от мелкого, неприятного пота. Судорожно глотая воздух, еще не веря в свой исход, Филлмор была потрясена и раздавлена чудовищным откровением убийцы… Бессилие билось в ее душе жгучей болью, ослепляя сознание, но Аманда принуждала молчать в себе эти струны, не давая глазам проронить слезы.

Она чуть было не задохнулась криком, когда его пальцы грубо сжали ее оголенное плечо, но бритвенный блеск глаз упредил Аманду, что лучше об этом и не помышлять. Она долго смотрела на него, и лицо ее окаменело.

– Не смей трогать меня! – не разжимая зубов, каким-то чужим, давящимся голосом выдавила она наконец.

– Ой ли! – зловеще протянул он и тихо, как спящему ребенку, шепнул: – Да я сейчас оторву тебе руку, барынька, и ею же забью тебя до смерти.

Аманда лишь обреченно застонала, прикрыв глаза. Сердце так сильно колотилось, что ей казалось: склонившийся над нею кандальник должен был слышать его удары. Сквозь слипшиеся от слез отчаянья ресницы она бросила на него молящий взгляд, но встретилась лишь с холодным пеплом зрачков – он продолжал молча смотреть на нее каким-то странным, а оттого еще более пугающим, сводящим с ума взглядом.

«Господи, за что?» – пальцы Аманды сгорстили траву. Она ли не презирала неуклюжую неотесанность провинции, коя своими деревенскими повадками лишь позорила древние родовые гербы и мало чем отличалась от своих голодранцев-слуг?.. Она ли не следовала наказу отца, сторонясь засаленных сюртуков, от которых пахло наво-зом, а за каблуками коих волочилась налипшая солома? И что же?..

– Не смей прикасаться ко мне, животное! – Аманда попыталась увернуться от его руки, которая по-хозяйски похлопала ее по коленям, но лишь застонала от боли, ко-гда пальцы железными щипцами сжали ее запястье.

– Ты что же, барынька, личико-то свое воротишь? Ну?! Мордень почему свою прячешь, стерва? Али кровь твоя, голубая да чистая, не велит? Так я ведь вскрою твои жилки… Гляну, вдруг да она тоже красная? Ну, ну, не ерепенься, девка, не корчи из себя картину. С капитаном-то… моим должничком, ты небось уже своим медом да теплом поделилась, а? Знаю, знаю, не скаль зубы. Что? Ах, должок? Есть такой грех за ним. Вот ты-то за него покуда и расплатишься. Пусть отольются ему слезы моей Дарьюшки, пусть вспомнит, гадлец, как родну кровь в каторжное железо садить… Колодник я бежлый… с Сахалы³⁸, людожором кликали меня,– доверительно шепнул он и, провористо задрав пышный подол, сипло хохотнул: —Эт я тебе, малина, затем сказываю, чтоб ты ведала, чье семя под сердцем носить станешь… Чтоб не заобиделась часом и знала, кто нонче любать тебя будет и люлюкать, как дитя…

Зубарев вдруг сбросил с себя кожаную куртку, обнажая бычий торс. Его плечи, руки и грудь распирали огромные, как у жеребца, мускулы, похожие на массивные окатные камни. Лицо Матвея, будто скроенное из жесткой седельной кожи, с провалами на щеках и многочисленными бороздами морщин, тронула зловещая тень. Он подмигнул своей пленнице, как старой подружке, и тут же внезапно дернул на себя корсаж платья, оголяя беззащитную грудь.

Оглушенная страхом и отвращением, Аманда не слышала своего крика, когда рванулась от земли, чтобы расцарапать его лицо. Ее природой овладело исступление. Она извивалась, кусалась, яростно впиваясь зубами в своего врага, но вдруг беспомощно зависла в его руках, чувствуя, как быстро слабеет, содрогаясь всем телом от грубого, хриплого смеха.