– Это кто же из нас «хребет в западне перешиб»? Молчать, боцман! Вы только послушайте, что он говорит,—в сердцах разведя руками, гневно сжал губы капитан.—Вы мне все эти мысли насчет западни бросьте! А ты, Соболев, гляди… Еще лучшим фор-марсовым был, боцманом мной назначен… Стыдно! Так, нет?

– Так точно, вашескобродие. Да только жалко матроса… больно зелен был… одни глаза да уши…

– А ты думаешь, мне не жаль… А юнга, а все наши молодцы, что сложили головы?.. Смотри, Соболев, не выводи меня из терпения… Постиг?

– Постиг, вашескобродие,– решительно заявил Ляксандрыч обиженным тоном.

– Ну, то-то… – Андрей нервно раскурил трубку, набитую Палычем, и, глядя на рыжие искры костра, уже ровнее молвил.– Не хребет у нас перебит… Кожу мы меняем. Переболеть след. Главное – честь мы свою морскую не потеряли. Флаг сберегли, судовой журнал, и долг пред Отечеством помним.

Все эти слова Андрей Сергеевич сказал глухо, без жалости, даже железисто жестко. По себе зная как ни кто иной – жалость вельми обидна.

Для ночевки Тараканов с Палычем сдвинули костер ближе к ручью, подмели большое кострище сосновым лапником и накидали на горячую землю еловых ветвей. Спать так было сподручнее – тепло, как на печи, хотя ночная изморозь и делала волглой просушенную одежду.

Однако как ни хотелось спать, измученные люди укладываться не торопились. То ли из-за страху, то ли по по-требности души. Остатки вяленого мяса быстро исчезли в голодных желудках, и теперь, крепко за день изнявшись потом, затерянные в глуши беглецы зело хлебали чай и жадно прощались с последними сбережениями табака. Обычной болтовни слышно не было, даже Палыч нынче открывал свой рот только затем, чтоб отхлебнуть из мятой кружки. Внешне завсегда угрюмый приказчик Тараканов сосредоточенно жевал травинку, но ни одно движение, шорох или тень густого вечера не ускользали от его внимания.

Капитан, сидевший неподалеку рядом с Джессикой, тоже молчал: открывшаяся правда с Зубаревым раздавила Андрея, равно как и других. Бег времени и испытаний, потеря близких и не проходящий страх опасности не были столь сокрушительны, как след, оставленный Митрофаном…

Согреваясь теплом друг друга, задумчиво перебирая пальцами волосы Джессики, Андрей пытался забыться, глядя на тусклую кровь заката. Но сон не шел, хотя и лишних движений делать более тоже не хотелось – бескровная, точно похмельная ломота и вялость заволокли всё тело.

На широкой груди реки незаметно прочертилась и за-играла серебристыми бликами лунная тропа… В ее изменчивом отражении он увидел себя: уставшее, настороженное лицо, точно тень во ржи… человека, заглянувшего в студеную глубину грядущего,– и вздошье сей глубины затеняло лик, очертив на нем иные, пугающие своей чужеродностью черты.

Еще в то время, когда приказчик раздувал задымившийся от искры мох и осторожно подкладывал кусочки сухой измельченной коры, Палыч, не обращая внимания на мокрую насквозь одежду, принялся спешно для господ строить из веток навес.

Воткнув поглубже во влажную землю ветку-рогульку, он у реки отыскал брошенный шест; один комелистый конец денщик уложил на рогатку, второй втиснул в развилку черной березы. А после принялся споро наискосок втыкать в землю нарубленные ветки, опирая их на сию поперечину. Так четверть часа спустя была сработана основа для навеса. Позже хлопотливый старик нарезал веток потоньше, проворно заплел их листвою вниз, на случай дождя, и закрыл ими, как зеленым одеялом, каркас.

Когда с навесом было покончено, казак для пущего уюта соорудил по другую сторону «господского» костра стенку всё из тех же веток, которая отбрасывала тепло в сторону навеса.

– Тебе стоит поспать, душа моя.– Андрей тронул укрытое накидкой плечо Джессики.– Пойдем под навес.

– Там темно,– Аманда, плотно кутаясь в бархатный сак⁵⁵, продолжала задумчиво смотреть на перламутровую дорожку луны.

– Пойдем, пойдем,– Андрей настойчиво вновь потормошил ее плечо и, поднимаясь с земли, шутливо добавил.—Мы же не Псалтырь собираемся читать. Тем паче Палыч похлопотал: нарезал лапника и развел костер.

* * *

– Эх, долга нам будет эта ноченька,– растирая свои мозжащие суставы, ровно про себя, но так, чтоб слышали остальные, протянул вестовой.

– Чо так? – нехотя откликнулся Тимофей, оглаживая нагретое костром ложе своего ружья.

А Палычу только того и надо – зашуршал поближе к уху приказчика:

– Да вот, друже, вчерашний сон мне вспомнился. Быдто бредем мы по чаще вековечной, как обычно… горюшко, значить, в ранцы свои собирам, а вокруг лесовики, лешие да анчутки: скачут перед глазами, стонут в топях, ровно дети малые, рожи корчут непотребные… – слезящиеся от едкого дыма глаза обвели притихших слушателей.—Выходит, сбылося? Сон-то в руку был… Подлинно не берусь заверять, братцы, но может статься, сей нечисти тутось по кустам да балкам сидит изрядно, ась? Пока луна брезжит, да ночь светлая, еще возможно держать диких на пуле, но пропади луна, Иисусе Христе – помоги нам Бог!

Старик истово перекрестился, сплюнул трижды через левое плечо и засопел остатками трубки.

– Сами знаете: ружей у нас маловато, а главное —людей всех поистратили… охо-хо… Опять же, ежли и те самы ружья взять… Кабы какие спускали курки исправно, без осеку, а то… – казак в сердцах плюнул в костер и почесал длинные усы.– Чо греха таить: пороху осталось меньше, чем табаку, на пару раз чихнуть, и ау… Чаво сидим – ждем, покамест Бог душу развяжет?

Таежная опушка погрузилась в тишину, стелющийся над самою травою сизый дым окутывал сосредоточенные лица: они то появлялись, то исчезали – темные, что кожа подсумков, с ввалившимися щеками, заросшие длинной щетиной.

– Однако плохо помирать вот так, мужики… не знамо где,– проронил Соболев.– Ни свечи за тебя в церкви, ни молитвы не прочтут… Я б не желал такой смерти, как у Матвея… Душа-то его многогрешная – тьфу, тьфу! – поди бродит сейчас вокруг нас? – боцман перекрестился, бледнея лицом, а денщик сиплым голосом вставил:

– Она-то, душа евонная черная, может, и рада на Божий суд, братцы, ан нет, дорога-то где?

– Ну будет, не мороси,– Тараканов зло хрустнул пальцами.– И так на душе погано. Бегать зайцем от индеанов дольше я тоже смысла не вижу… Да и его скобродие это понимает не хуже нас…

– Эт точно,– согласно закивал головой Палыч.– Все эти передыхи из-за этой чертовой бабы. Свалилась она на наши головы, ведьма… А теперь упырицей присосалась к Андрею Сергеичу… Ох, сразу не пошло у нас, ребятушки, баба на корабле – эт…

– Да ладно по одному месту сто раз ходить! Метешь языком, как метлой. Теперь-то уж чо? Там, вниз по реке,—Тимофей махнул для убедительности рукой,– думаю, в дне пути, а то и ближе, мериканец стоит. Чо тут еще скажешь? Зверем иль птицей, но проскочить мы туда обязаны, иначе…

Свербящий, тоскливый волчий вой поставил точку в их тихой речи. На краю скалы показался поджарый, с задранной мордой силуэт хищника – он отчетливо был виден, точно выведенный резцом, на фоне звездного неба. Беглецы без тени любопытства иль беспокойства вслушивались в унылый вой – эта лесная песня слишком долго сопровождала их. Она не отличалась разнообразием и была такой же древней, как шелест моря или клекот орла.

– А вдруг это душа Матвея приняла ново обличье? —вспугивая тишину костра, прохрипел Палыч и вновь наложил на себя крест.

– Да заткнись ты, покамесь хребтину тебе о колено не переломил! – сквозь зубы глухо прошипел зверобой.– Два-жды не умирают. А на оборотня вашего я и так серебряну пулю извел… Спите, служивое племя, я покуда дозорить буду.– Его перепачканный смолой и сажей котелка большой палец взвел тугой курок длинноствольного ружья.

Где-то далеко на востоке, в горах, слышались раскаты грома. С реки крепко тянуло сыростью. Небольшое пламя костра, скрытое от чужого глаза густой плетенкой, временами приплясывало на ветру. С неба иногда срывались тяжелые капли и, падая в костер, злобно шипели ужом, точно пытались о чем-то дошептаться с примолкшими странниками.