– Но, но… – лицо Аманды встревожило Андрея, оно стало белым как снег; под изломленными в тревоге бровями синели потемневшие глаза, взгляд которых уперся в капитана с такой силой, что заставил его отступить на шаг.– Но я не умею плавать,– призналась она.

* * *

– Эй, лишнего не брать, братцы! Матросская кладь —две ложки да харчей трошки. Приказ его скобродия! Давай, давай! – Палыч без смущения подгонял крепкой руганью и без того суетящихся сверх меры матросов.

– Ты сам-то, черт старый, в руки бери побольше,—огрызнулся Тимофей.– Твоим языком токмо сваи забивать! Ну-к, подсоби ранцы на плечо забросить! Да выше, выше подымай. Вот так. Что, кожан мешает, так сыми да отдай мне.

– Ишь ты! – встрепенулся денщик, взваливая на спину вещевой мешок.– Ты рот-то не разевай на чужой каравай. Вишь, одежа-то моя какого товару… не чета твоей оленуховой робе. Моё не тронь… – тяжело переставляя ноги, забористо продолжал матькаться Палыч, оскальзываясь сапогами, ступая на сырые бревна плота.– Ты, варнак, походи с мое в сем кожане овозля смертушки, а уж потом лапы свои загребушшие тяни. Ишь, остребенился, шельмец, на чужое. Этот кожан мне еще старый барин справил… То-то!

Худо-бедно, наконец погрузка закончилась, и мужчины, обрубив интрепелем⁴⁹ пеньковые троса, что удерживали плот, ухватились за огромные шесты.

– Ну с Богом, православные! – Тараканов первым вспенил воду, отталкиваясь от берега.– Как говорят у нас в Ситке, желаю нам не вернуться с худой стороны.

Мощные воды Колумбии подхватили их, дважды медленно повернули, прежде чем беглецам удалось выправить направление и приспособиться к течению.

– Артачится, шельмец! С карактером оказался, чертяка! – Соболев, подмигивая Кирюшке, всем телом налегал на шест вместе с другими, не давая связанным бревнам отдаться стремнине.– Эх, мясца бы не грех на костях нагулять. Совсем сил нет… Одни жилы остались. Уж сколько постимся, братцы? – назначенный боцманом Ляксандрыч сморщил от натуги загорелую лысину, белые зубы ярко блеснули в дремучей черной бороде.

– Ух ты, некошеное сено, у тя на уме всё одно… —переводя дух, не преминул вбить клин в разговор Палыч.—Не до жиру, быть бы живу… На пусто брюхо бежать легчее, верно, Тимофей? Мы тутось, аки соловецкие угодники, твою мать… в немощах силу берем.

– Ну ты еще ляпни ему,– хохотнул Тараканов,– пусть туже ремнем затянется, чтоб кишки не тряслись да жратвы не просили.

На плоту засмеялись, а Соболев, умевший понимать шутку, лишь усмехнулся:

– Ну, хвосты соленые, тесто бы из ваших хайлов сделать… Да где уж… Горбатого только могила исправит, так, Чугин? Эй, эй, крепче на шестюгу налегай, братец! Быдто на плуг давишь, давай, крепчее, крепчее… Во, во… заладило, молодца…

Уже минула четверть часа, как моряки, вымогаясь из последних сил, боролись с волной, но тяжелый, из сырых бревен плот, точно наровистый, упрямый бык, не желал выходить из омутистой заводи на широкий простор.

Андрей Сергеевич вместе с остальными, занозя и обдирая ладони, беспокойно поглядывал на берег. Сообщение Соболева об индейском отряде подстегнуло новые заботы и опасения. Временный хмель победы над оборотнем был смыт новой угрозой. Их плот – точно козий загон – являлся доброй приманкой для двуногих лесных хищников побережья. Ритмично, с натугой, на выклик: «и… взяли!» Преображенский догнал невольной памятью пугающие откровения Митрофана: выходило хуже, чем могло быть. Гелль Коллинз и беглый каторжник были заодно. Более: они шли в одной упряжке и с шехалисами, а это обстоятельство принимало уж вконец дурную композицию. Андрей сделал глубокий вдох и задержал дыхание – лучшее средство предупредить нарастающее беспокойство и панический удар сердца. «Вам не уйти от когтей Гелля,—вспомнились пророческие слова Митрофана.– Тебе и осталось-то жить, морской,– дрогнуть да в гроб лечь. Старик в сем деле мастак… Стриженая девка косы заплести не успеет, как он уже петли на ваши шеи набросит. Бумагу ему от тебя какую-то надо… Ну да это уж тебе лучше знать, капитан».

«Что же, сегодняшний день, как бы он черен не был, сыграл свою роль,– налегая всем весом на шест, подумал Преображенский.– Один бес, лучше, чем в незнании и мучительных догадках пребывать. Эх… dolo malo!⁵⁰»

Тяжелый плот вновь пару раз повернулся вокруг своей оси и, точно следуя указу злого Фатума, снова приблизился к берегу, только ниже по течению, когда крик Чугина заставил всех вздрогнуть и оцепенеть.

Беглецы обернулись – и жар отчаянья сделал их руки сырыми. Индейская стрела жадно, по самое пестрое оперение вошла в его бедро. Лицо молодого матроса было белым, как лист бумаги, взгляд дрожал; он силился сдержать тот сгусток боли и страха, что вырывался из горла, но не мог.

Соболев, бросив шест на плот рядом с Джессикой, кинулся к нему. Кирюшка неожиданно стал тяжел, и у Ляксандрыча едва хватило сил удержать его и оттащить от гибельного края, где бурлила и пенилась вода.

– Всем укрыться за мешками и скарбом! – Капитан быстро заряжал ружье.

Индейцы появились молчаливой, угрюмой цепью. В их суровом молчании было что-то магическое и величественное от хозяев лесных дебрей. Среди них выделялся один, наиболее высокий воин, в черном косматом плаще, который длинными полами скрывал обнаженные ноги.

Плот медленно, черепахой продолжал двигаться вдоль скалистого, поросшего изумрудным ельником берега. Укрывшись за пузатыми тюками, скатками лиселя⁵¹, ощетинившись ружьями, они напряженно наблюдали за длинной цепью краснокожих. Их было не менее сотни, все рос-лые, с мускулистыми руками, вооруженные ружьями и луками. Несколько молодых воинов хотели было броситься в воду и добраться до плота вплавь, но громкий окрик анкау в длинном плаще заставил их отказаться от этой затеи.

– Эй,– Соболев, закрывая ладонью рот Чугина, толкнул локтем приказчика.– Чо они хотят сделать, вражины?

– Думаю, нагнать на нас страху.

– А что думаешь ты? – капитан, укрывая мисс Стоун плащом, кольнул взглядом Тараканова.

– Нагнать страху на них.– При этих словах он привычно вскинул тульчанку к плечу и, почти не целясь, спустил курок. Ответный выстрел беглецов заставил шехалисов прижаться к земле, укрывшись за поросшими мхами валунами. Один из воинов с копьем, вскинув руки, рухнул в воду. Круто и шумно разошлась волна – теченье подхватило бьющееся в судорогах тело: теперь оно напоминало смертельно раненного на промысле морского бобра, одного из многих, которых убил удачливый в охоте зверобой.

Берег огрызнулся беспорядочной ружейной пальбой, окрасившись голубыми дымками.

Пули и стрелы застучали градом по бревнам, оставляя борозды и белые вгрызины в сырой древесине. Несколько стрел с тупым стуком зависли в кожаных ранцах и парусиновых тюках.

– И за что же ученички стреляют нам, учителям своим, в спину да режут сонным горло за нитку бисера иль ржавый топор? – сокрушенно протянул Палыч, глядя на бледное, покрытое крупными каплями пота лицо Чугина.—Ничего, голубь, потерпи малость, отойдем подале от них, окаянных, я тебе подсоблю… Разве сие рана? – старик, морща в злобе лицо, метнул острый взгляд на притихший берег и, засучив повыше рукава, по обычаю перекрестил свою шомполку: – А ну покажись, гусь! Я тебя, стервеца, враз ощипаю!

Но берег молчал, будто вымер. Слышен был лишь гул могучей реки, тяжелое дыхание моряков да тихое постанывание раненого.

– Как думаешь, дядя, догонют? – Чугин замер на миг, страдающе глядя на торчащую в бедре длинную стрелу.

– Черта лысого… в этот раз… Только бы лодок у них не было… Хоть в одном удача нам: плот успели срубить, да туман грядет, чисто молоко. И на кой ляд дернул нас ветер брести к этой Астории… – тихо, сквозь зубы, так, чтоб не слышал капитан, выругался Соболев.– Ищем тут на свою шею холеру, как грибы в лесу.