Жрец не торопился с ответом, прислушиваясь к вечернему лаю и тявканью собак лагеря, настойчиво требовавших кормежки. Затем протянул руку и снял со стены сыромятный короб, увешанный речными камешками и птичьими перьями. Молча раскрыв его и предварительно прошамкав молитву, он вытащил из него какой-то предмет, завернутый в кунью шкуру, и так же молча протянул Чокто.

Когда пышный мех был снят, лицо воина напряглось, тень суеверного трепета залегла в наметившихся морщинах. В его руках лежал священный амулет Цимшиана —ожерелье из десяти человеческих пальцев.

– Ты видишь,– раздался надтреснутый голос старика,– они принадлежали белому торговцу с Юга, потомку тех, кто пришел в страну танаина и корзинщиков⁸ еще много зим назад… Я был тогда ребенком… и наш народ кочевал у реки Четырех Столбов. Этот торговец продавал нам железные ножи, голубой бисер и одеяла… Но вместе с этим он привез шехалисам и корявую болезнь, от которой воинов погибло больше, чем при битве за крылатую лодку белых… – с горькой ненавистью прошипел шаман.– Ты знаешь стариков, которые выжили… Кожа на их лицах точно обуглена порохом, много кривых и слепых… А сколько лучших девушек они забирали с собой…

Знахарь замолчал, принявшись чесать искусанную гнусом лодыжку. Крупные желтые зерна бус закачались на его впалой груди.

– Что же было потом? – Чокто придвинулся ближе, продолжая пристально рассматривать амулет. На одном из почерневших пальцев тускло поблескивало прошитое жилой массивное золотое кольцо.

– Потом мы убили этих белых с Юга, а я отрезал главному торговцу пальцы на обеих руках, чтобы в следующей жизни он не привозил шехалисам болезни…

– Мы проиграли бой потому, что Водяная Крыса предал нас! – дико и яростно вырвалось из груди Чокто. С мягкостью и быстротой рыси он спрыгнул с устланных тро-стниковыми циновками нар, подбежал к притухшему огнищу и бросил в хилое пламя охапку сухого валежника. Взлетел сноп искр, чуть позже вспыхнуло и затрещало яркое пламя, а по мрачным стенам бараборы запрыгали, заплясали рыжие и алые отсветы.

Сын Касатки вернулся на место и, тяжело дыша, долго и пытливо глядел в ярко освещенное лицо Цимшиана. Однако жрец оставался невозмутим, хотя и видел, как всё напряглось в этот миг в молодом вожде.

– Почему твой язык молчит? – Чокто нетерпеливо протянул шаману священное ожерелье.– Ты ведь всё знаешь, Цимшиан! Но лето быстрее сменяет весну, чем ты говоришь. Сколько тебе зим? Ты далеко не молод!

– Для лесного ореха – да, но не для горы… – старик усмехнулся щербатым ртом и крепче поскреб ногтями и без того расчесанную до крови ногу.– Я видел по твоему лицу, сын мой, что ты говоришь мне умом и сердцем. Это слова правды. Так говорил твой отец Две Луны, так говоришь и ты. У белых жадное, холодное сердце. Водяная Крыса предал нас, а за предательство мы бьем собачьей плетью. Три дня назад он приходил со своими людьми в наш лагерь. Многие хотели застрелить его, но я не позволил… Водяная Крыса сначала показал нам волчий зуб, теперь лисий хвост… Он обещал нам много ружей… Не торопись убить его, Чокто.

Старик послюнявил пальцы и затушил прогоревший фитиль, затем бережно завернул амулет, что-то шепнул на восток, запад, спрятал священную связку в сыромятный кожух и замер, будто прислушивался. Чокто поправил повязку на груди, скрытую низким воротом ровдужьей рубахи. Старый знахарь вновь изумлял его. Каждый шорох, каждое дуновение ветра и нота в крике птицы, казалось, привлекали его внимание гораздо сильнее, чем что-либо другое…

– Каждому свое: орлу – высота, лососю – глубина, куште⁹ – нора,– глухо заговорил Цимшиан, глядя широко раскрытыми глазами в темноту, залегшую в углах жилья. И вдруг резко повернулся к вождю, так, что пучок соколиных перьев, привязанных шнурком к волосам, взметнулся, точно живой. Прикрытые веки его приподнялись, и взгляд, острый, как шило, остановился на Чокто:

– Ястреб, парящий в небе, видит больше, чем мышь, шуршащая в траве. Ты стремителен, как къ-илча¹⁰, и легкий в движениях, как горный лев… Ты догонишь их, Чокто, но прежде необходим танец и жертва духам-покровителям…

Лагерь горел огнями костров. Небо посветлело, но солнце еще не взошло. Горы стояли в нежно-голубых и пепельных тонах. В лесу проснулся и застучал пестрый дятел, но никто не слышал его работы. По стойбищу раздавались женские злые окрики и глухие удары. Скво от-гоняли плетками вездесущих собак и детей, желавших по-глазеть на предстоящее действо.

В центре лагеря, там, где длинной цепью тянулись тотемы, уже полыхали языки огромного пламени, поднимающиеся в небо. Они освещали военные общества и танцоров с медвежьими и волчьими головами. Ухо заглушал непрекращающийся стук барабанов. Монотонный ритм был глубоким и неизменным.

Чокто, как, впрочем, и другие мужчины, был целиком захвачен церемонией, открывшейся его взору. Обнаженный, в одной набедренной повязке, раскрашенный до пояса красной и белой красками, он не обращал внимания на холодную росу, которая насквозь пропитала его мокасины. Только одна мысль занимала сейчас его: когда Цимшиан поднимет ритуальный жезл и даст свое согласие певцам.

И вот к бою тамтамов примешался пронзительный звук свистков из костей журавля общества Носителей Поясов, к ним присоединились черепаховые трещотки Людей-Рыб, и всё потонуло в пронзительных голосах поющих.

Жрец, облаченный в муллок¹¹ со свисающими до колен черными крыльями орла, поднял над головой жезл. Его помощники, младшие тунгаки, одетые по сему случаю в черные пышные киликэи¹², замерли, напряженно наблюдая за стариком. В руках они, как и все танцоры, держали тонкие длинные шесты, на которых развевались на ветру пучки человеческих волос. Все замерли, никто не улыбался, хотя с уверенностью можно было сказать, что в глазах Людей Берега светился восторг. Прошло еще несколько волнительных мгновений, прежде чем жрец опустил жезл, при этом издав протяжный и вибрирующий вопль. И тут же тунгаки, а следом за ними и все остальные пронзительно закричали. Всё население лагеря подхватило этот призыв, похожий на волчий вой стаи, и танцоры, поднимая пыль, сотрясли землю.

Чокто, стоящий во главе военного общества Каменных Стрел, пропитанный всеобщим возбуждением, тоже издал несколько лающих криков. В груди его всё трепетало, глаза горели дикой радостью, когда он выхватил сверкающий нож и вместе с другими воинами стал наносить на своем теле глубокие порезы, из которых обильно сочилась алая кровь.

Шехалисы, размахивая оружием, кружились вокруг молчаливых тотемов, издавая пронзительные боевые кличи, доводя себя до бешеного исступления… Сверкали в отблесках костра смазанные медвежьим жиром тела, мелькали лезвия топоров, трепетали орлиные перья… Пятьдесят лучших воинов ждала тропа славы… Каменные Стрелы не ходили в набег за рабами и лодками, все знали, что воины ходили за кровью и скальпами врагов… Именно поэтому в пути их ждали либо смерть, либо почет и песни, сложенные стариками…

* * *

Солнце, точно спелое яблоко, наполовину надкусили зубастые горы, а Чокто всё продолжал лежать на шкурах и смотреть на темнеющее небо. Воспоминания последних дней, как бисер на иглу, нанизывала его память. Он не откликнулся на звонкий голос Спящей-На-Шестах, зовущий его к ужину, не поднялся, чтобы сходить за кисетом. Странные были эти последние дни. Дни, в течение которых время для Чокто двигалось хаотично. Когда оно ему было нужно, как воздух, часы пролетали, как птицы. Ко-гда же он желал, чтобы время проскользило быстрее, оно тянулось медленно, и мгновение за мгновением ползло, подобно нудной вышивке ноговиц. Но даже не это больше мучило и раздражало его, а невозможность уравновесить свои внутренние чувства. Он знал, что нуждается в Белой Птице, но не знал, нуждается ли она в нем. Жрец на это ответить не мог… С другими близкими людьми куана Чокто говорить не хотел. Но этот вопрос, как пульсирующая, выматывающая головная боль, терзал его мысли. Он присутствовал в голове вождя постоянно, и сын Касатки не мог сопротивляться этому.