– Влипли мы, дядя,– Чугин жалобно заскулил, теряя остаток воли. Он вдруг ощутил себя лишенным последней надежды на выручку из этой проклятой, молчаливой страны… Похолодевшее сердце его молчало, молчала и душа, а он только слышал плеск воды могучей, без горизонтов реки о пробитое днище шлюпки и боялся даже смотреть на этот черный сапог с задранным вверх каблуком. Он будто прозрел в предчувствии того, сколь недолго осталось ему задержаться в сем царстве живых, что ему никогда не видать ни своих берегов, ни теплых рук мамушки, ни родной луны на стогу и ни тихого говора деревенского счастья…

– Влипли мы… – вновь тихо простонал он и дернул за рукав Ляксандрыча,– скоро, поди, составим ему кумпанию, а?..

– Ох и сказал бы я тебе,– отмахнулся тот,– да не для тебя, гугнявого, самы нежны словца берегу. Ишь ты, глянь, плакса, горло-то у него как… от уха до уха ножом вспорото. Царство ему небесное, мученику… Выходит, брат, чухонец вовсе и не виноват… выходит, зазря грешили на него, хотя… пес с им. Ох и скрытный был мужик, не нравился нашим… Ну да ладно, чего уж тут… О мертвых плохо не говорят.

Соболев мелко перекрестился вместе с Кирюшкой и огреб свою черную бороду просмоленной рукой, точно собрался ее вырвать:

– И то верно, с мертвого какой спрос? Однако, схороним его, Кирюшенька, чтоб мыши с вороньем не вили гнезда в его костях. Не могу я уйти отсель, покуда христова долга не выполню. Только давай поскорей… Как бы не подвести его скобродие да самим не отстать…

Соболев, морщась от студеной воды, зашел в реку по пояс, чтоб было сподручней подогнать затонувшую шлюпку к берегу.

– Ну, тяни же, паря! – прикрикнул он на растерянного Чугина.– Вода-то, еть твою мать, аж под кожей продират, кости ломит! Ну, взяли!

Тяжелая шлюпка, как гроб, полный воды, медленно подалась вперед, сыро и хлюписто зашуршав днищем о прибрежный песок, когда шагах в двухстах рассыпалась галготней сорока. Ей шумно ответила другая, тревожно мелькнув белым боком среди зеленых ветвей.

Матросы замерли: судьба будто нарочно пытала их, опустошая и унижая душу страхом. Всё мужество, вся духовная крепость оказались вдруг соломенным щитом… Неизвестность – свои или чужие – растратила их силы. Ровно облупленные изнутри, они еще секунду смотрели друг другу в глаза, в которых уже читалась отметина приближающегося конца.

– Чу! Дикие! Стерегись! – Соболев погрозил костистым кулаком схватившемуся было за ружье Чугину.

Тихо, чуть слышно он вышел из воды, предварительно загнав шлюпку под низко свисающие ветви береговой ивы. Густая кольчуга листвы надежно скрыла ее под своим по-кровом от чужих глаз. В следующий момент, прихватив оружие, они нырнули как в омут в пышные заросли изумрудного папоротника. Чугин, сжимая ружье, медленно зашептал молитвы, но ни одна не лепилась к его душе. Только сердце било молотком изнутри, сбивая дыхание, ломая строки молитв.

Сорочья брань стихла, но матросы продолжали, затаившись, лежать, как два птенца тетерки, не смея пошевелить и мизинцем, прислушиваясь к тишине, в которой затаилась опасность.

Кирюшку, как и тогда, при штурме корабля и стычке на поляне, обжег озноб от одной только мысли, что ему вновь придется стрелять в людей. Облизывая языком пересохшие губы, он едва не взвыл от отчаянья. Он сам себе был ненавистен в эти минуты, ёжась от страха, проклиная свою слабость и трусость, кои не в силах было унять его сердце. И не вспомни он о страшном грехе самоубийства, о котором вещало Святое Писание, он, ей-Богу, готов был покончить с собой, освободив душу и плоть от тех мук и страданий, что плотными кольцами сжимали его самого.

Точно читая мысли матроса, Соболев ободряюще торкнул плечом Кирюшку и хрипло шепнул на ухо:

– Только не вздумай их миловать… Понял? Эт как бешеного пса прибить. Они-то наших костей не пожалеют.

Канула минута, другая, третья… Тихо, только шепот и вздохи черного леса. Сердца матросов уже ранились сладкими ростками надежды, когда горло снова сцепил страх.

Они появились внезапно – ни треснувшей ветки, ни хруста сучка под ногой,– будто призраки леса, в жутких оскаленных деревянных шлемах-масках, обшитых медвежьим и волчьим шкурьем с узкими злобными щелями вместо глаз, которые мертвенно взирали на пустынный берег. Их было человек тридцать, рослых, точно выкованных из меди воинов, с голыми, блестящими от бобрового жира торсами, с оружием в руках. Один из них, в длинном плаще из гнедой лосиной шкуры, молча указал боевым топором на берег и что-то глухо пробормотал остальным. Раздалось приглушенное одобрительное «хай-хай», затем один из них, в волосах которого покачивалось широкое орлиное перо, вонзил свой нож в землю чуть не по самую рукоятку и припал к ней ухом, долго слушая ее, точно при помощи сего приема можно было что-то уловить. Другие в это время, замерев, напряженно следили за своим соплеменником, который, казалось, и не собирался подниматься с земли. Наконец краснокожий встал, бросил какую-то скупую фразу, и отряд, растянувшись в длинную цепь, зазмеился среди деревьев прямо на затаившихся моряков.

Едва не выдавший их крик Чугина так и застрял где-то в глотке молодого матроса только благодаря тому, что складной морской нож Соболева уперся ему в горло.

Отряд, поблескивая латунными кольцами на жилистых венозных руках, прошел мимо них в каких-нибудь четырех-пяти локтях. Чуть выше того места, где Ляксандрыч предусмотрительно спрятал котелки, они вновь остановились и, по всему, тщательно обследовали сверху дно русла ручья, однако вниз, слава Богу, не спустились. Затем шехалисы так же бесшумно скрылись в сумраке леса после того, как, судя по звуку, один из них опорожнил мочевой пузырь, справив нужду на песчаный берег.

Притихшие птицы вновь огласили своим нежным чивливым звоном на время вымершую чащу. Но беглецы по-прежнему продолжали лежать в укрытии, не в силах поверить своему спасению, не в силах унять загнанный бег сердец. Ляксандрыч, весь вымокший в росистой зелени папоротников, только сейчас почувствовал, как мелкая, точно маковое зерно, дрожь сотрясает тело Чугина, что прижимался к его руке, ища поддержку.

– Ну, кажись, пронесло, брат, трандить их матерь в душу… Фу-у… Аж в горле пересохло… Портки-то стирать не надо? – горячо подмигнул он товарищу и уже серьезно скрепил: – Ну а теперь к своим, предупредить след… Эт, по всему, первые ласточки, скоро их тут, сволочей, будет как мух на дерьме… Вот ведь испужали! – ись-то как хотца, срамное мое брюхо, ей-ей, поклонился бы сейчас горячему котелку в пояс. Особливо когда, помнишь, та жутья башка, что медвежье рыло, поросшее шерстью, зыркнула в нашу сторону… Ты уж не куксись, что я ножом-то тебя припер,– Соболев щелкнул складным лезвием, пряча тесак в голенище.—Язык-то у тебя – чистое ботало, паря, ежли б хоть пискнул… они бы враз наши судьбы за вихор взяли – цок пулей, и ау. Тьфу, еть твою в рынду! – ядрено вновь матькнулся Соболев, внезапно вспоминая о спрятанных котелках.– А ну, погодь, родной, оттай душой, покуда я за водицей слетаю, тут уж, брат, не до похорон с панихидой, прости меня, Господи…

«Да, завязывать узел отношений куда как легче, чем потом развязывать… Случается, его приходится потом рубить… Вот и доверяйся своим чувствам… Открывай сердце любви»,– Аманда на секунду прервала свой внутренний монолог, оглянулась, прислушалась. Звонкое чаканье топоров слышалось отчетливо, но зеленое разнотравье горбатого, усыпанного камнями берега скрывало работающих мужчин.

Блещущие далеко на западе спицы молний куда-то пропали, и нежная слюдянистая паутина седого дня позолотилась робкими лучами солнца. Она чутко прищурила густые ресницы, всматриваясь сквозь пустую слепоту голых ветвей иссохшего дерева, разглядывая многочисленные извивы берега, где ей стоило остановиться и выбрать удобное место для купания. Но всюду подход к воде ее не устраивал. Камни и валуны – нет, ей хотелось песка и нормального спуска к реке. Аманда еще раз всмотрелась в рельеф берега – тщетно, ах, нет,– там, впереди, ярдах в семидесяти – восьмидесяти левее, тянулась небольшая желтая по-лоса песчаника. Она направилась было к ней, но вдруг вспомнила настоятельную просьбу, а скорее приказ капитана: не уходить далеко. Аманда прошла еще с десяток шагов, но чем ближе она подходила к намеченному месту, тем сильнее ее охватывало внутреннее волнение. В свое время барон сказал, что она излишне чувствительна… Аманда и сама это знала и признавалась себе, что отличалась богатым воображением с детства… Не могла поручиться она, что и сейчас это было не так, но, с другой стороны, в такой сводящей с ума глуши разовьется чье угодно воображение, и поэтому, успокаиваясь этим доводом, убеждаясь в наивности подобных мыслей, леди заставила себя ускорить шаг. «В конце концов, это просто глупо,– говорила она себе.– При мне мой пистолет… а такой пустяк, как семьдесят, пусть даже сто ярдов, погоды не делает!»