– То есть что? – Андрей несмело обнял ее плечи.

– Я могу… попросить тебя? – Аманда тихо, совсем как ребенок, взволнованно вздохнула, теряясь быстро придумать тактичный ответ.

– Надеюсь, это не маленькая просьба? – помог ей вопросом капитан.– Право, их столь трудно исполнять мужчинам. Джессика…

Она опустила голову, плечи поникли, и Преображенскому стало жаль ее, но одновременно и крайне неловко, потому как интуитивно капитан чувствовал, что сам он у нее вызывает гораздо большую симпатию, чем его поведение и слова. Не находя выхода из сложившейся глупой ситуации, он не нашел ничего лучшего, как предложить ей выпить кружку плиточного чая, и поспешно полез было в подсумок за сахаром, но ее отказ от помощи явно задел его самолюбие. Скрестив руки на груди, он с внутренним раздражением наблюдал, как Джессика сама зачерпнула дымящийся чайный настой и, развернув обтрепанную салфетку, достала маленький осколок от сахарной головы. В глазах Преображенского загорелся ироничный огонек, ее категоричная самостоятельность и резкое «благодарю, не стоит – я сама» смешили и раздражали, как скрежет гвоздя по стеклу.

– Мисс Стоун,– не меняя положения, окликнул он строптивую американку,– позвольте полюбопытствовать? Вы всегда придерживаетесь этих правил… или только со мной пытаетесь быть оригинальной? Ну-с, что же вы молчите? Ах, да, горячий чай, понимаю… Ну так поймите и меня. У вас одни жизненные принципы, а у меня другие. Не знаю, как у вас, республиканцев, а у нас в России дверь женщине открывают мужчины, коробки и саквояжи подносят тоже они, и дрова колют, простите…

– У нас это делают тоже не лошади, сэр,– отрезала она и уткнулась в кружку.

– Да вы помешаны на своем стоицизме!³⁵ – вспылил Андрей.– Бог с ним, я согласен если уж не смириться, то терпеть эту вашу наклонность, но решительно прошу: не пытайтесь навязывать мне свои представления о том, как мне следует, черт возьми, поступать.

Аманда, забыв об усталости, застыла с кружкой в руках. Его язвительный тон и явная насмешка, играющая на губах, заставили ее глаза потемнеть от гнева. Сей выпад больно задел Филлмор, ранил душу и те чувства, которые она несла к нему… нет, не этого разговора она ждала. Однако она продолжала сидеть не шевелясь, понимая, что как-то надо сгладить конфликт. Если она допустит его развитие, раскострит – прощай, то хрупкое равновесие, кое им вместе с трудом удалось достичь в отношениях.

У Андрея кольнуло сердце. Он смотрел в эти любимые миндалевидные глаза, полные слез и молчаливого отчаянья. «Господи, Боже ты мой, как же всё глупо, как до крика смешно пытаться понять язвительную косность ума, не пытаясь понять друг друга, не стараясь быть внимательным к ближнему… давая раздолье лишь бесам, а не голосу сердца и разума… Что ж это я, словно без Бога живу?» Ведь вот только измученная его душа как будто познала покой, но почему, почему лишь стоило ему посмотреть на нее, заговорить, как что-то начинало першить и давить горло, словно он не мог уверовать в возможность их дальнейшего счастья… Не оттого ли, что оно виделось ему карточным домиком, прочность коего он не в силах сохранить. И, отбрасывая всю эту мишурную суету выяснений и мелких дрязг, он протянул руку.

Аманда секунду помедлила, точно опасаясь подвоха, по-ставила у костра кружку и протянула навстречу свою ладонь. Их взгляды соединились, и светлая зелень его глаз вновь отразилась в искрящейся слезами синеве ее глаз.

– Я думаю, мы больше не повторим сей нелепой ошибки,– сказал он мягким, чуть с хрипотцой сдавленным голосом.– Я люблю тебя.

Аманду вдруг охватило то острое, колкое чувство радости, которое свивает с ресниц бусины слез. Она не сказала ни слова, чтобы не нарушить и звуком чудо прикосновения их дрожащих губ, которые слились в долгом поцелуе. Ей казалось, что она теряет сознание. Серебристый сумрак в ее глазах становился всё бледней и бледней, пока она не закрыла их, пока кровь не отхлынула от ее разрумянившихся щек, но затем он стал разгораться всё ярче и ярче, по мере того как кровь медленно возвращалась обратно; и наконец, дрогнув ресницами, Аманда встретилась с глазами Andre – усталыми, но любящими и счаст-ливыми. И это томящее до стона блаженство прикосновений, этот дождь поцелуев, этот головокружительный миг щемящего грудь наслаждения подсказал ей, что этот, именно этот человек отныне навсегда займет ее сердце… А дальше была чудная ночь, полная любви и тихого счастья, сотканная из горячего шепота и ласк…

Рассвет уже окрасил восток плавными полосами неж-но-розового, жемчужного и голубого цвета. Дымное туманами росистое утро окутывало молчаливые хребты гор, еще дремлющие долины, а они продолжали лежать в объятиях друг друга, укрывшись его широким с пелериной плащом, подложив под голову треуголку, совершенно потеряв представление о времени. И, право, им думалось, что пролетело лишь одно сверкающее мгновение, когда они услыхали старческий кашель поднявшегося Палыча, железистый скрип котелков и жесткое, как «отбивка» литовки³⁶, вжиканье огнива.

* * *

И сейчас, лаская свое обнаженное тело солнцем и ветром, Аманда продолжала прислушиваться к себе, подобно тому, как прислушиваются к морской раковине, пытаясь услышать сокровенный прибой ее сердца. Подрагивающая листва на высоких кустах, что сторожили берег, была похожа на зеленые и серебряные диски испанской монисты. Временами прибрежный лес замирал, точно прислушиваясь к ровному рокоту реки, воздух висел неподвижно, и даже затихала симфония птичьих голосов, млеющих в этом полуденном зное. Потом вновь бойко вскрикивала какая-то пичуга, ей откликалась другая, и легкий шелест крыльев проносился над разбуженным лесом.

Аманду не покидало чувство благодатного покоя и гармонии, которая словно наполнила ее даром слышать перебор струн течения могучей окружающей жизни, которая неторопливо проходила через нее, волнуя сердце древними звуками и звоном. О, это ощущение не было похоже на тот блаженный восторг от прикосновения теплых губ Andre… То ощущение было значительно более пряным, насыщенным, ярким, а в этом жило и чувствовалось что-то неясное, зыбкое, как туманная дымка, как далекий отклик горного эха, с глухим шепотом которого она вела молчаливую беседу.

Волосы почти высохли, но Аманда не торопилась одеваться. Она так устала от повода, за который ее тащила жизнь, устала от вечного напряжения, от черных мыслей, что вползали со змеиными головами в ее сокровенный мир и жалили душу…

Ей вдруг почему-то вспомнились кожаные стеганые по-душки выездной кареты отца, его длинная трубка с тремя кольцами из слоновой кости на мундштуке, серебряный гребень, которым он любил проводить по седым усам, его длинные белые шелковые чулки и золотые пряжки, что закрепляли их под коленом… Вспомнились и старые, верные слуги в таких же старых смешных париках «рамилье», которые в детстве она любила громоздить себе на голову или на чепцы терпеливых нянек, и Аманда почувствовала, как горячие слезы побежали по щекам.

Еще там, на корабле, закрывшись в каюте, совершенно не имея представления о том, как свободно передается по тонким переборкам фрегата даже самый незначительный звук, она истово молилась и просила у Господа сил… И что же? Она утомленно закрыла глаза, вытирая ладонью щеки. Внезапно ее прострелила ужасная мысль: «А что если отца уже нет в живых? Если его уже не было и тогда, когда она с Пэрисоном пребывала во дворце Нессельроде?..» Жизнь, казалось, оборвалась в душе Аманды. Но она вовремя взяла себя в руки и не дала волю чувствам. «Рассудок сумеет принять такой итог, но смирится ли сердце?»

Однако страшная догадка не выходила из ума. «Неужели это правда? Неужели я просто слепой инструмент в их грязных руках?» Там, в далекой России, она тешила себя мыслью: «Вот, судьба обожгла наш дом, но сделала нас крепче… Да, всё это время я просыпалась с чувством бойца, который, в конце концов, выйдет победителем из этой схватки… Меня как будто хватало на всё: не выдать слабости, услышать вовремя голос разума и сделать ради отца услугу его врагам. От сознания, что я делаю правое дело, в сердце моем появлялась новая крепость… Временами я даже нравилась самой себе, но сейчас…» – пальцы Аманды похолодели и она вдруг с отчаяньем обнаружила, что душа ее пуста. В ней не осталось ничего, кроме бесконечной усталости и молчаливого потрясения прозрением, не поддающегося более никакому живому чувству. Такое ощущение, пожалуй, вызывает прогоревший дотла костер. Шаг за шагом она еще раз проанализировала свои догадки, сомнения и содрогнулась от мысли: ей никогда не найти оправданий, не вымолить прощения у Бога… не восполнить растраченных усилий и времени, которые привели лишь к гибели ее отца, лорда Джеффри Филлмора… а значит, изначально ни к чему другому привести и не могли.