– Дура ты, дура отпетая, боцман. До седин додышал, а того не смекнешь, что не можно рабу господином быть. Вот ведь, его благородию больше делать неча, как со мной тайны трепать. Не знаю я ничаво! Как и ты, в непонятках живу… да то и не наше дело. Знай, тащи на горбу, да помалкивай.

– Ох и язвец же ты! – Кустов в сердцах сплюнул под тихие смешки моряков и ядрено ругнулся.– Сам в сермяге, борода веником, а туда же, в учителя, бытто школяры мы ему. Сам бы хоть чешую с себя стряхнул! Ходишь, как водяной.

Однако Палыч на обиды боцмана голос не подал, а лишь прибавил шагу, стараясь не сбить дыхания.

Солнце уже показало темя, когда по цепи пролетело тревожное: «Стой».

– А ну, обернуть тряпьем наново всё железное, что гремит! – Тараканов по-волчьи бесшумно, с ружьем наперевес пробежал вдоль растянувшегося отряда.– Глядите, в стране долгогривых надо и думать, как они. Дикие взвод курка за версту слышат, даром что не зверье! Вашбродие,– Тимофей с ходу обратился к капитану,– покуда схоронитесь за этой лесиной.

Зверобой показал тульчанкой на замшелый ствол некогда поваленной бурей огромной лиственницы.

– В чем дело? – Андрей, не отрывая взгляда от на-пряженных глаз приказчика, половчее перехватил ложе штуцера. Вокруг Тимофея столпились подошедшие моряки.

– Не по душе мне молчанка птиц, капитан. Да и сорока трижды над тем леском трещала, а эта зараза зря клюв не откроет. Отдышитесь здесь, но с дозором… Я скоро вернусь.

Получив на то разрешение, приказчик, пригибаясь к земле, проворно исчез в молодом подлеске, а матросы, не скрывая радости от выпавшей возможности перевести дух и перемотать горячие портянки, стали располагаться за указанной Тимофеем лиственницей. У многих так от ходьбы онемели ноги, что, сбросив со своих плеч ненавистные мешки и баулы, они падали и оставались лежать на прохладном мху. Кое-кто из молодых матросов жевал свои скудные пайки и потягивал бережливыми глотками воду из походных фляг. Красные, распаренные от ходьбы лица заливал пот, застилая весь мир.

Преображенский был мрачен и молчалив, и даже Палыч, имевший к нему свой подход и ключик, сейчас боялся тревожить его. Андрей был весь в пыли, кожа зудилась от грязи и гнуса, но желанная река была еще впереди и искупаться было негде. Временами теряя самообладание, он срывал раздражение на матросах, резко обрывал их, при этом стараясь уколоть побольнее.

– Бог с вами, Andre,– тихо, не привлекая внимания остальных, спросила его подсевшая Джессика.– Зачем так злиться и обижать людей?

– Сие мое личное дело. На вас это не отражается.

– Я понимаю,– она, прислонившись плечом к лист-веннице, продолжала вертеть в руках атласную шляпку.—Если это всё от жары и усталости, сэр, то возьмите себя в руки. Им всем не лучше… и мне в том числе.

– Простите,– Андрей странным взглядом посмотрел на нее, почувствовав угрызения совести.

– Как полагаете… опасность велика?

– Не знаю,– он искренне пожал плечами и уже более мягко сказал: – Таких остановок уже было довольно… Бог миловал… Будем молиться…

Аманда невесело улыбнулась в ответ и взяла его ладонь.

– Ничего, скоро река, а там и Астория. Думаешь, к обеду дойдем?

– Может быть,– он нежно поцеловал ее руку и притянул к себе.

* * *

– Война войной, а обед по кукушке,– сказал Соболев, протягивая Чугину завернутый в тряпицу с солью кусок холодной жареной оленины, рыжий сухарь и щепоть табаку.– Эх, пути-перепутья… С такой собачьей жистью теперя нам бы попить водочки. Хоть Тимофей наш и кабацкое иго, нет в ем меры к пьянству, а местами, один шут, прав. Так жить… и огневку не пить?

– Ну вот, ты еще в ту же дуду, свиристель,– недо-вольно буркнул в усы Палыч.– Нонче голова должна быть чистым хрусталем! Ну, чо глаза остробучишь, али я вру?

– Да нет,– усмехнулся Соболев и почесал опаленную солнцем плешь.– Вот и я тоже с утра приказчику ска-зывал.

– А он что? – Сбруев, утирая пятерней свое широкое, веселое лицо, придвинулся ближе.

– «А я и пью, говорит, чтоб иметь ясну башку». Ну я ему с советом, чтоб, значит, хоть закусь в рот пихал. А он мне – «отвянь». Дескать, покуда пью – не жую. Мне так даже, признаться, братцы, горько стало от евонных обид. Гляди, говорю, Тимоха… Не заблудить бы нам с тобой в этих лешачих местах… А он одно: стучит пальцем себе по лбу и говорит: «У меня все тут карты… в надежном месте». Вот так-то!

– Мало у меня к нему веры,– угрюмо пробасил Зубарев.– Глаз у него добром не горит, всё воровским цыган-ским блеском брызгает… Знавал я таких…

– Верно, Мотенька! – Палыч одобрительно крякнул, кивая головой.– Ежли б не батюшка наш, Андрей Сергеевич, вот крест, родимые, рассчитал бы его в пять секунд. Вот невидаль – вдоль берега идтить. Хоть на юг, да хоть бы и на север. Голова есть, ноги тоже, поди ж, русские мы… Моряки! Не с таким ладили!

– Вздернуть его, и вся недолга! – рьяно вклинился Кустов.– Что, душа?! Эх, чуглы, зелен ты, что лягушачье дерьмо. Нет у того волка души. Он ее вместе с кровью убиенных выпустил. А что, как ежли он есть убивца главный? И Шульц, и Данька, и другие…

Все замолчали, напряженно посмотрев друг на друга.

– Эй, эй, братцы…– Соболев озабоченно сгорстил бороду.– Осторожней с думками… За такие слова…

– Надо, и ответим,– обрубил Матвей, неподкупно сыграв желваками.– Ежли так порешим, то я его сапоги возьму. Они почти новые, и размер мой.

– Ой ли?.. – Ляксандрыч обвел всех глазами.– Глядите, братцы, не напетлять бы… Так можно и до греха дорыться… Дошло ль до вас?

– Дошло, дошло! По мне, так до всего берега дошло.

Зубарев мрачно поднялся скалой, легко подхватил свой тяжелый, с граненым стволом медвежатник и отошел в сторону.

– Да что ж вы, братцы? Без суда и следствия, а его благородие? Это ж незамолимый грех… Неважно, какой масти пес, лишь бы дом сторожил исправно.

– Добро должно быть с кулаками, Ляксандрыч, а то на шею сядут.– Кустов толкнул в бок Сбруева, точно искал поддержки своим словам. Тот согласно кивнул, но рта не раскрыл, ровно боялся своего языка.

– Ладно, не майтесь умом,– Соболев впился зубами в кусок оленины.– Будем считать, что прислышался нам сей разговор. Угу?

– Слабо твое утешенье. До ушей слова дошли, а до головы никак,– хмыкнул Палыч, ковыряясь иголкой в зубах.– Ну да погодим маненько, будем покуда мечтать, что у этого волка хвост путеводный. Авось и вправду к христианским душам выведет.

– Хочешь глотнуть? На,– Ляксандрыч примирительно протянул небольшую латунную фляжку хмурому Па-лычу.

– Нет уж, ты меня не неволь нонче. Хватило мне и Тимохи. Два дня молнии в глазах и гром в кишках громыхал. Ох и аспид же он, змей ядовитый!

– Да ну тебя!

Соболев плеснул в протянутые кружки остальных, с опаской поглядывая в сторону капитана. Когда водка была принята на грудь и благодарные матросы принялись по мешкам прятать кружки, Ляксандрыч, мечтательно жмуря глаза, заметил:

– Эх, родные мои, вот домыкаемся до людей, отведем душу. Помните, как с Черкесом бывало! Придем в порт, и на «ец»! Он хоть и держал нас в струне, но послабку давал. Уважал матроса. Ты вот, Кирюша, к беде аль к радости его карактер не познал, а ведь Куча, царство ему небесное, верно подмечал: царственный у нас прежде был капитан – орел, лев! Не чета нонешнему… Куды!.. Он уж, брат, ежели руку поднимал, то след на долгую память дарил. Но опять же и роздых давал. Помните, пили-то как? У-у!.. Картуз, бывало, кулаком выбьешь, чтоб, значит, как барская цилиндра днище сталось… глубокое… И айда, мор-ские, в разгул! Так вот, Кирюшка, покуда он, стервец, картуз этот, значит, пробками не наполнялся до краев, наш брат отдыху не знал. Потом, вот Бог,– Соболев под уважительные кивки матросов перекрестился,– где левая, где правая сторона улицы – никто не ведал. Оттого нередко случалось: и утро-то встречали в овраге, где грех в воздухе густым туманом стоял. Ладно, ежли тебя басурман не раздел, считай повезло, а ведь, бывало, гольем к причалу шли… За то, конечно, пороли чуть не до смерти… Но то по справедливости. Пить пей, но гордости и обличья русского моряка не теряй. Зато и его благородие гордился нами – русским в драке равных нету. Всех били: и янков, и голландца, и шведа, и беса рогатого, лишь бы дозволили волюшку дать. А он, его кудрявое благородие, на сей счет до чего ласковый был. Поощрял, так сказать. «Русак не трусак,—говорил,– всегда в кулаке держитесь, братцы, тогда вам и сам черт не брат!» Так-то вот, Кирюша, гордись своим родом-племенем и под каким штандартом по морю ходишь. А наш,– Соболев глянул в очередной раз на Преображенского,– уж больно нежен. Смел, ничего не скажешь: с булавкой этой, со шпажкой, значит, в само пекло бросается, но всё равно не тот закал, не тот. Вот и с иноземкой, опять же, беда… – Соболев, раскрасневшись от водки, сплюнул в сторону.– По моему разуменью: бабу к телу приближай, а к сердцу нет.