Андрей замер, ощутив неуловимое разгорание желания, словно зов какого-то древнего голоса, и его опять охватило непреодолимое стремление вкусить сладость Джесси… Однако он сумел подавить это чувство, бережно укрыл спящую, натянул лосины, сапоги и в одной рубахе вышел из-под навеса.
Окончательно стряхивая остатки своего волшебного сна, капитан расправил затекшие плечи, тряхнул головой, огляделся окрест: могучая, как бездонный океан, природа медленно просыпалась; из тьмы под первыми робкими, как дрожание стыдливых ресниц, лучами рассвета начинали проступать ее спелые, яркие краски.
– Здравствуй, милый! – капитан, умывая лицо, шею и грудь хрустальной росой трав, кивнул бдящему Собо-леву.
– Доброго здоровьица, вашескобродие-с! – спешно вскакивая, козырнул боцман.– Беспорядков не наблюдалось. Прикажете побудку сыграть?
– Тише, тише, голубчик. Погодим немного.– Андрей Сергеевич отрицательно покачал головой, думая о мисс Стоун, сон которой лишь четверть часа как приоткрыл свою дверь.
– Погодим, так погодим, вашескобродие,– с обстоятельной серьезностью буркнул Соболев, мелко зевнул и с позволения капитана вновь присел у костра. В глазах Ляксандрыча Преображенский успел приметить «понимающий блеск» и конфузливо-озорную искру.
– Накинули б чой на себя, барин,– беспокойный сип проснувшегося денщика согрел душу офицера своей вечной заботой.– Хоть и редко вас хворь берет, батюшка, но тоже не век молодым прыгать будете… Нате-ка, голубь, накиньте кожан… Нагрел его, тепленький…
Палыч без согласия на то и без лишних уговоров набросил на плечи Андрея Сергеевича свой кожан и, радуясь отсутствию строгости по сему случаю, довольным подсел к костру.
Преображенский, кутаясь в кожан, вышел на берег; тихий и спокойный, дымный туманами реки, с первыми звонкими голосами птиц, он наполнял душу животворящей силой. Андрей перекрестился, прочитал молитву и присел на поваленное ветром дерево, глядя на могучую, шумную Колумбию. Казалось, в сем красивом, величественном мире нет, да и не может быть места для человеческих страданий.
Однако время было думать настоящим, спустившись с небес на бренную землю. Капитан неторопливо, со свойственной ему аккуратностью набил трубку, раскурил и, вглядываясь в проступающую на востоке монументальную цепь вулканических гор, в курящиеся купола над застывшей тысячелетия назад лавой, подумал, что вся эта дикая красота и величие, вся эта бесконечная страна дюн и скелетов деревьев, с причудливыми каскадами гор, созданных Господом, стала ему родной и близкой. И все эти каньоны, что им пришлось преодолевать, и роскошные ковры из цветов заливных лугов, и изумрудные сумерки, что сменяют палящий зной дня, все эти темно-желтые, красные, синие, зеленые тона гор, кои подобно белому кружеву украшают вечные ледники и облака, ныне не просто абстрактные виды. Нет! Он пролил за них свою кровь, а многие из его товарищей положили жизнь, и отныне на сей новорусской земле ему стал дорог каждый камень.
Он еще раз, точно пытаясь впитать в себя, внимательным, долгим взглядом посмотрел на белопенную беснующуюся реку, на огромные прибрежные валуны, что таили в себе застывшее в камне время, и выбил о ладонь истлевшую трубку.
«Святый правый, где я? Куда занесло меня?» – Андрей, засмотревшись на бегущую к океану изменчивую воду, оперся щекой о ладонь. Будучи полон светлых надежд, был ли он радостен?.. И да, и нет. Ощущая сброшенный груз пережитого, он чувствовал долгожданное облегчение, но пуще – безмерную усталость, коя родит в человеке безволие и точно могильная плита опускает руки.
Преображенский, не отрывая взгляд от светлеющей воды, растер ноющие ноги, плечи, неприятный озноб не то усталости, не то скрытого беспокойства холодной поземкой скользил по хребту.
Продолжая сидеть, временами поглядывая по сторонам, он неясно чувствовал: чего-то ему не хватает. Прислушиваясь к себе, то вновь озираясь, пытаясь что-то понять, уловить… он вдруг осознал, что в сей предрассветный час ему как воздуха, как воды недостает веры в себя, в свой путь… Веры и надежды на успех, что могли бы сейчас укрепить его дух и вернуть растраченные силы. И хотя за многие месяцы он, пожалуй, впервые дышал легко, покоя, света и тишины в груди его не случилось. Он не был провидцем, о многом не ведал и оттого мысли его, увы, не были радостны. Он не знал, что будет с Джессикой, с Палычем, с Тимофеем… с ним самим… Суждено ли им вопреки всему добраться до цели, останутся ли они в живых?.. Он толком не знал, долог ли путь до Астории. Смутно представлял и дорогу на Юг, где далеко в горах Калифорнии, на берегу океана, вконец отчаявшись, ждал послание графа Румянцева господин Кусков.
Не гадал он и о дворцовых интригах, что уж давно зрели при дворе Петербурга, где сеялись черные семена заговора, где шептались на ухо его величества злые наветы, где тайно раскладывались пасьянсы в пользу туманной Англии, супротив благой мысли и голоса старого русского канцлера.
Не знал он и содержание послания, за кое бились до последнего вздоха сыны России, обороняя родной фрегат, выполняя священный офицерский долг и данную раз присягу…
Отправляясь в далекий путь, не ведал он и того, что спустя месяцы у оскаленных берегов Америки суждено будет геройски погибнуть «Северному Орлу», а от него останутся лишь незримые семена, кои быстро схоронятся в сердцах тех, кого обошла смерть.
Нет, Преображенский не был ни прорицателем, ни провидцем, и хотя внутренний голос сомнений и сейчас не дарил его душе покоя, одно он знал твердо: ни до, ни по-сле, в час исполнения судеб его отряда, он не допустил роковой ошибки, не отступил ни на пядь, и выбор его был верен.
Непроизвольно ловя запахи утра, пропитанные крепким ароматом смолы и воды, капитан зачерпнул ладонью прибрежный песок. Едва согретый первыми лучами, чуть глубже он был прохладен. Пропуская его между раздвинутых пальцев, ощущая стремительный бег мельчайших крупинок, холодных и теплых, блестящих на солнце, уносимых порывом ветра, Андрей задумался, вспоминая строки Вольтера56:
«Я всё пытаюсь раз за разом философски смотреть на жизнь, на войну, как на одно из ее проявлений, но сие безумие… И оправдания сему нет. Мы разрушаем то, что защищаем… Это смерч, обрушивающийся на человече– ство».
«И что же, еще одна война? – Андрей сбросил с ладони остатки песка.– Только теперь с Испанией… А я-то полагал, что после победы над Францией Россия будет вкушать долгий мир, добытый славными победами. Так все-гда: то, что вчера было истиной, завтра становится ложью. Странно: когда гибнет один человек – это трагедия, когда тысячи – это просто цифры. Вот и корсиканец57 говорил, как писали газеты: «Солдаты – это даже не пушечный фарш… Это цифры, коими способно разрешать проблемы Империи». Голый цинизм. Но отчего, почему, откуда такая жуткая дикость на земле? Кто виноват? Воистину право Писание, говоря нам: «Знание умножает скорбь». Ну а что же тогда такое мир? – капитан усмехнулся своему наивному вопросу.– Помнится, Дмитрий Данилович по сему случаю заключал: “Мир, господа, меж двумя сторонами,– это лишь кусок лжи между войнами”. А может быть,– Андрей Сергеевич сцепил в раздумье руки,– древо нашей Отчизны следует время от времени поливать кровью патриотов и тиранов?.. Иначе оно увянет… Что лгать себе, пудрить правду розовой пуховкой… Я дрожу за Россию всякий раз, когда вспоминаю, что Соз-датель наш справедлив. Но ведь справедливость Его, брат, не может, не способна спать вечно… Взять хоть наше крепостное право… Чем лучше оно петли рабства на шее, кое восстановил в колониях Наполеон?»
Капитан опустил тяжелые, воспаленные от недосыпания веки. «Отечество мое, дай Господи тебе ума и процветания. Верно замечала мисс Стоун: «Странные вы русские: созерцательные, вдохновенные и… очень наивные». Он тогда, удивившись, спросил «почему?» – «Это у вас надо спросить,—ответила она и серьезно добавила.– Я проехала с Линдой по всей вашей России… О, это нечто! Это потрясает воображение. Ваши просторы и дороги заставляют делаться русской душою, но вот умом – увольте».
