Теперь же ямины были пусты, но продолжали дышать печеным мясом и проперченным зноем. Повсюду валялись обглоданные мослы и ребра. Стаи собак, тупеющие от лихорадки нетерпения, хватали их на лету; крошили в сладкую пыль и, рыча и трясясь от жадности, набивали дохлые животы до барабанного звону. Всюду мелькали лоснящиеся от жира лица и локти краснокожих; сыпались подзатыльники и ругань мамаш на нетерпеливые руки и головы детворы, когда раздавалось мясо.

– Хороший праздник – день Святого Хуана!

«Сытый Живот» – окрестила его краснокожая паства. «Что ж, в десятку, – отметил Луис, – индейцы всегда называли дерево деревом, а жабу – жабой».

Капитан и сам испытывал приятную сытость в желудке, в голове изрядно шумели пары золотой текилы с хитрой добавкой тулапбя – кукурузного самогона.

Жидкость решительно годилась для многого, и монахи, зная об этом, поощряли изготовление огненного снадобья. Тулапаем можно было заправлять светильники, отбеливать лен и вымачивать кожи, сводить ржавчину со старых ружей и гнать глистогонное для скота… Эта «беда» годилась на многое, вот только пить ее было нельзя: она прожигала кишки как свинец…

И всё-таки ее пили!

Меж тем багровый цвет неба налился гнетущим пурпуром. За стенами Санта-Инез замигали слабые огоньки хижин. Горы Сан-Рафел с востока виделись в этот час могучими челюстями, сложенными из толщи мрака и тьмы, и лишь западная плоскость базальтовых кряжей пылала спелым гранатом умирающего дня.

«ЕГО не берет свинец…» – против воли, словно под палкой, повторил капитан слова отца Игнасио, чувствуя, как в нем накаливается спираль напряжения. «Ужели это правда, что я слышал от нянек еще ребенком? Легенда о Безумном Vaсero… и его Черных Ангелах?.. Нет, нет! Всё – дурь… не верю, – крутилась в голове единственная мысль, ровно заклинание ото зла. – Правда лишь то, что реально».

Де Аргуэлло грязно выругался, ручеек пота сбежал из-под мышек по ребрам. У него было ощущение, ровно кто-то незримый с высоты созерцал лоскутный половик миссии, брошенный людьми у подножия гор. Луис слышал, как свистел ветер, летящий с вершин Сан-Рафел, и в этом холодном шелесте угадывал свое имя, словно этот кто-то звал его из-за опускающегося завеса ночи…

Думы и чувства стали невыносимы: «К черту! Сегодня же побываю на этих гороховых полях… Посмотрим, чья возьмет!» Решение созрело окончательно и бесповоротно. Он опустил перчатку на ажурную гарду сабли и ощутил, как гневливо-радостно вскипела кровь в жилах, как хрустально прозрачен стал его мозг.

Капитан резко повернулся к оставшемуся за спиной атрио и едва не поскользнулся: под ногами суетливо шурхнула с кучи отбросов крупная, как кошка, крыса.

– Дель Оро! – зычно гаркнул он.

Дважды повторять не пришлось. От собравшихся у костров, ярким светом полыхавших вдоль площади, быст-ро отделилась приземистая фигура. И вскоре в мерцающей темноте Луис разглядел подошедшего волонтера. Глаза его казались глубокими рытвинами, в густых усах запутались крошки лепешек и мяса. Капитан снял перчатку и протянул руку. Ее крепко сжимала шершавая ладонь Сыча.

Луис не случайно окликнул метиса: у этой бестии был особый нерв и зверистая хватка. И если б у него доставало мозгов хоть на толику больше, дель Оро мог бы подняться на ступеньку-другую повыше, чем мелкий толкач награбленного и проводник у королевских волонтеров.

– Колдовской час, дель Оро… Не так ли?

– Мой любимый, сеньор, – на губах Сыча играла улыбка койота. – А что? – Он вдруг разом напрягся, превратившись в кусок стального прута.

– Ты знал Муньоса, торгаша из Сан-Мартина?

– Этого идиота? Что с ним?

– Ничего. – Де Аргуэлло таинственно улыбнулся. – Возьмешь еще двоих и собирайся… Скажешь им: будут меньше чесать языки – каждому по галлону³⁶ мескаля³⁷ из погребов Санта-Инез…

– А куда едем? – голос Рамона треснул, как рвущееся по шву седло.

– Похоже, на тот свет, парень… На охоту за дьяволом… – капитан не спускал пристального взгляда с лица мексиканца.

– А вы веселый человек, сеньор де Аргуэлло, – наконец прохрипел тот. – Решили сыграть в кости с духами, для которых мы сами слепые щенки. Им видно всё, дон, и известно тоже… Клянусь Святым Симеоном, – он перешел на шепот, – они даже знают, что мы сейчас замышляем против них… – Сыч промокнул шерстяным серапе бисер жемчужной испарины, выступившей у него на лбу, и неуверенно бросил: – Так ведь темь на носу, хозяин?

– То-то и оно… Поедем в ночь, приятель, чтоб уж наверняка пощекотать нервы. – Он заглянул в узкие глаза Рамона. – Я что-то не пойму тебя, дель Оро… Ты что же, навалил в штаны? Или перестал любить золото? За шкуру сей твари нам причитается тридцать тысяч!

– Золото! А я вот слышал, что оно от дьявола, сеньор. И что деньги Сатаны пропадают при белом свете, не выдержав Господней благодати…

– Дур-р-ак, – не меняя тона, отбрил капитан. – Зачем дьяволу такое золото, что канет при свете? Ведь только на него он и покупает грешные души таких обезьян, как ты.

«А таких, как ты, белая тварь?.. – закусив злость, по-думал Сыч, но перечить не взялся. – Черт с ним, пожалуй, Сам Господь Бог не властен над золотом… Уж если мне и ложиться в могилу, так богатым!» – заключил он и прохрипел:

– Ну, что ж… доброй охоты, как говорят у нас. Вдруг, да вам повезет: схватите этого пикаро за хвост или ко-пыто…

– Не мне повезет, а нам, дель Оро! – пальцы Луиса впились в плечо волонтера.

– Ладно, хозяин… Покричим ЕГО на болотах или на этих чертовых полях. Может, ОН и взаправду вынырнет к нам со своей головой под мышкой, но тогда, – Сыч привыч-ным движением взялся за короткий мушкет с револьверным восьмизарядным магазином и фитильным запалом, – кто бы он ни был, я буду говорить с ним вот этим потрошителем. И будь я проклят, сделаю приятное его душе на небесах.

– Ну, наконец-то, Рамон, узнаю старину дель Оро. Рад за твои мозги… Ты же знаешь, в этой жизни я больше всего уважаю два голоса: свой и смерти.

* * *

Четверть часа спустя кавалькада из четырех всадников промчалась через атрио за ворота миссии мимо разинувшего рот сержанта Винсенте Аракаи и его солдат. Одуревшие от возлияний кукурузного самогона и отборной картечи ругани сеньора де Аргуэлло, они, обутые в башмаки с длинными, по прадедовской моде, мысами, с аркебузами и гизбрмами в руках с тревогой пялились вослед пронесшимся всадникам.

Трудно припомнить случай, чтобы в доминиканской миссии Санта-Инез аккорды гитар и болтовня затихали постепенно. Веселье бурлило обычно всю ночь, а потом, точно по мановению дирижера, оркестр сумятицы и шума смолкал. На миссию падала тишина, как тяжелая крышка по-греба, и слышались лишь шорохи ночи: всхрап лошадей, танцующих в коррале под тоскливую волчью флейту, по-скрипывание незакрытой двери, плач ребенка, потерявшего материнскую грудь, да усталое бормотание во сне.

Но в эту ночь покоя не было. Не прошло и часу, как сладкие чары Морфея вспороли пронзительные ноты кавалерийской трубы. Кругом слышались взрывы ругани, грохот каблуков и ржание лошадей. По двору быстрым пружинистым шагом шел ротмистр Симон Бернардино. Обрубок его уха воинственно топорщился вверх, впалые щеки вол-нили сухожилия желваков.

– Сержант Аракая! – рявкнул он. – Где, черт возьми, этот жирный хомяк?.. – сухие пальцы теребили темляк сабли.

Откуда-то выбежал перепуганный коррехидор. Он был в надвинутой набекрень шляпе, под мышкой болтались голенища сапог и сабля, в зубах коптила техасская двадцатицентовая трубка.

– Ага! Сержант Аракая! Вовремя, как всегда! – рот-мистр грозно распушил усы. – Я оставлен за командира. Слушайте приказ: выдать двойную норму фуража ло-шадям…

– Вы очень заботливы, команданте! – хрипуче пискнул сержант. – Неплохо было бы позаботиться и о тройной норме для драгун!.. – Глаза его преданно смотрели на сурового ротмистра, живот, казалось, перекатился бочонком в грудь и теперь рвал ее от натуги. Симон Бернардино лишь изумленно покачал головой. Признаться, он не ожидал такой верноподданической прыти.