Но как только дневное светило сверкнуло последним лучом, руссы сразу прекратили скорбный труд свой. Курган к тому времени достиг десяти саженей высоты.

Опять дружины встали вокруг памятника павшим товарищам. И когда на вершине кургана вспыхнул яркий огонь, великий князь Киевский возвестил:

— На тризну, братне и дружина!

Не к делу богатырям печалиться, когда их боевые друзья стремят свои ладьи по Перуновой реке. Потом на Руси у мирного огня они будут грустить о павших и поминать их с тоской и любовью. А тризна — пир во славу, с песнями гусляров-сказителей. И полетят по Руси через века были-былины, ибо дела предков наших — дела незабвенные!

Вокруг кургана, похожего в ночи на богатырский шлем, вспыхнули сотни костров. Не заунывные песни зазвучали тут, а боевые загремели. Силачи схватились в борьбе. Лучники состязались в меткости. Наездники восхищали зрителей удалью молодецкой.

Победителей Святослав-князь одаривал златом да серебром, мечом булатным да конем знатным.

Кипели чаши медвяной брагой для веселья души, а не тяжкого похмелья ради…

Небо чистое, звездное сверкало над Доном-рекой. Блестящая россыпь тропы Перуновой[91] стелилась в небесную даль. Иногда с дороги вечности срывались светлячки и падали наземь.

— Кого-то не удержала тропа богатырская, — говорили руссы. — Видать, много зла сотворил человек на земле, а одно злое дело тяжелее целой скалы… Гляди, вон еще один сорвался! За ним — сразу двое!

— Всякому свое! По делам и честь. Только у того след легкий, кто добро творил на земле!

— А мож, и не наши это, а печенеги?

— Наши, не наши!.. Какая разница? Чистому небу злая доля претит. Вот оно и не приемлет носителей зла. Что-то нонче много звезд с неба пало?

— А скольких ратников схоронили мы? Пали вои русские за святое дело, а вот гляди ж ты — не всех держит тропа Перунова. Не всех!

— Н-да-а!..

Прогорали костры. Богатыри русские укладывались на ночлег.

Еще не кончено ратное дело, еще не разбит ворог: вон за рекой на стенах крепости мигают огни. Поутру опять злая сеча. И кто знает, скольких воинов завтра уложат мечи хазарские на березовую постель…

СТРАХ ПЕРЕД ЗАЛОЖНИКОМ

ей язык разнес эту весть — сказать трудно: хазары в крепости из уст в уста передавали страшную новость, что урус Ядре-беки колдун и чародей, коснувшись которого человек умирает непонятной смертью.

— Маслюк-богатур долго корчился, потом превратился в муху, и его унесло ветром, — шептал купец воину.

— А Гафур с воем растворился в воздухе! — отвечал воин купцу.

— Да-а! Видно, коназа Ядре охраняет сам Тенгри-хан, — говорили язычники…

Поэтому можно себе представить ужас, вселившийся в четырех воинов, которые были приставлены охранять «колдуна Ядре».

Настало утро. За стенами Саркела громом прокатился победный клик руссов: стражи не обратили на это никакого внимания, у них от страха стучали зубы. В отличие от них воевода Ядрей провел ночь в спокойном сне и вести о победе киевских дружин над туменами Санджар-тархана порадовался от души.

Каган-беки Асмид приказал доставить к нему заложника тотчас, как только взошло солнце. Посланный исполнить приказ усердно помолился аллаху, ибо после поражения своих за рекой еще больше уверился в магической силе «колдуна Ядре», тем более что он сам был свидетелем гибели Маслюка и Гафура. И хотя правда прямо противоречила вымыслу, посланный склонен был больше верить в небесную силу, чем в раздражение кагана-беки, которое, как известно, стало причиной гибели двух стражников.

А посему посланник могучего с опаской и почтением вошел в юрту, где благоденствовал заложник.

— О-о мудрый коназ Ядре, — пропел хазарин подобострастно. — Каган-беки Асмид, — он даже не повеличал перед иноземцем своего владыку, — зовет тебя для разговора.

Воевода Ядрей привык во всех делах своих предугадывать события. Он подумал, что столь резкая перемена в поведении врагов прямо связана с победой Святослава над войском кагана. Подумал и намотал на ус. Когда заложник шел через дворы Саркела, все хазары почтительно или со страхом отводили глаза в сторону. Многие кланялись. Это удивило Ядрея и заставило усомниться в правильности своего предположения. И за время пути к восточной угловой башне и на крутых ступенях ее воевода стремительно соображал, что бы все это значило. И только в узком коридоре верхнего этажа он понял, в чем дело: при виде его воины-тургуды — телохранители кагана! — и простые богатуры старались вжаться в каменные стены, чтобы избежать прикосновения страшного колдуна, закрывали глаза, шептали заклятия:

— Ур-рыс шаман! Красный джинн! Иблис! — И в зависимости от того, какую веру исповедовал хазарин, он призывал в защитники Тенгри-хана, адоная, аллаха или Иисуса Христа.

Однако сам каган-беки не разделял мнения своих подданных, или это мнение просто-напросто не дошло до его ушей. Встретил он заложника строго.

— Утро наступило, коназ Ядре! — заявил Асмид без обиняков, минуя приветствия. — Я хочу знать твое слово. Говори! И думай о том, что язык твой — твоя жизнь или смерть!

— Что ж ты хочешь от меня, хакан-бек? — спросил воевода с той усмешкой, которой страшились его друзья и враги.

— Как, ты забыл наш вчерашний разговор?! — вскипятился степной властелин.

— A-а, вчерашний. Так то ж вчера было!

— Какая разница?

— Так ты вчерась над тьмой-тьмущей воев стоял, а нонче у тя их и трех тысяч не наберется. Отселева и речь иная.

Беки стояли поодаль, опустив глаза. Только Амурат- хан сердито смотрел на ненавистного толстяка-уруса, такого смешного и нестрашного с виду…

— Помоги мне выбраться из Саркела, и я озолочу тебя! Таково было мое предложение, — вынужден был напомнить каган-беки.

— Не-э. Теперь я на то не согласный.

— Тогда ты умрешь!

— Все к тому придем, — равнодушно ответил Ядрей. — Я нынче помру, а ты завтра! Только знай, хакан-бек, Святослав-князь с живого кожу с тебя сдерет, коль я погибну по твоей воле.

— Меня еще победить надо! — криво усмехнулся Асмид, хотя лицо его посерело от страха. — Сто тридцать лет стоит Саркел, и за это время ни один чужестранный воин не ступил в его ворота! Чем Святосляб счастливее других?

— Святослав — бог битвы! — гордо выпрямился русский воевода. — Недолго устоит твердь твоя, коль великий князь захотел сокрушить ее!

Каган-беки Асмид презрительно скривил полные губы, отвернулся, задумался надолго…

Амурат-хан едва сдерживал себя от ярости и порывался внезапно вырвать меч и поразить ненавистного уруса. Но хотя он и был твердо уверен в благосклонности к нему кагана, вчерашняя расправа со стражниками все же сдерживала благородный порыв бека.

Остальные ханы молчали, и было видно, что слова предупреждения, высказанные заложником, не минули их ушей…

Наконец каган-беки очнулся от дум:

— Я понимаю, днем выбраться из Саркела незамеченным невозможно: реку и канал стерегут ладьи урусов. Уйти отсюда можно только ночью. У тебя, коназ Ядре, есть еще время обдумать мое предложение. — Асмид пытливо глянул в глаза заложника. — Но как только темнота опустится на землю, твой язык должен будет сказать: да! Если же с него не слетит слово благоразумия, тогда голова твоя слетит с плеч! Эй, отведите его в зиндан[92]. Во мраке подземелья голову упрямого скорее посетят светлые мысли!

Те же воины, что сторожили Ядрея в юрте, отвели заложника в башню и в корзине опустили в каменный мешок. Все четверо вздохнули облегченно, когда железная створка люка с колокольным громом захлопнулась за страшным урус-шаманом. Они позвали муфтия[93] и попросили его наложить на подземелье заклятие аллаха. Когда мулла сделал это, стражи совсем успокоились…