— Я малый человек, сотский всего-то. Мне ли давать советы великому князю Руси? — смутился Летко.

— А все же?

— Ну ежели на то твоя воля… Не обессудь, но мыслится мне, поход через землю вятичей нынче не ко времени. Плыть туда надобно, но не теперь.

— Не понял…

— А что тут понимать? В той стороне тебя сразу с великой силой ратной встретят все племена, кои стоят под рукой хакановой: и булгары камские, и буртасы, и берендеи, и саксины, и сами козары…

— Разгромлю! Мои дружины сильны, как никогда прежде. — Князь стукнул кулаком по столу. — Мокрого места не оставлю от степного воинства. С воды мы им не дадимся. А как миг приспеет, высадимся на берег и раздавим по одному! Да и торки помогут. Уговор у меня с ними.

— Торки далеко, за Итиль-рекой. — Голос Летки отвердел. — А ежели в то время, когда ты будешь с булгарами да буртасами возиться, хакан-бек козарский двинет свои тумены на Киев-град? Да еще печенегов с собой потащит. Тогда как?

— Вон дядька Асмуд только что из степей приморских прискакал. Ушли три колена печенежских в набег на Романию. Остался один Радман со своей ордой. А он наш сторонник!

— Ну и что? Много ли они там добычи найдут? Ромеи их отринут с уроном великим, и к лету печенеги будут искать новую сакму[57] для набега…

— Вряд ли отринут, — вмешался Асмуд. — Ноне почти все полки свои царь Никифор Фока увел на арабов. Так што путь степнякам преградить некому. Быть им у ворот Царьграда! Молоденек ты еще нас уму-разуму учить.

Летко смутился и не решился продолжать.

— Ну зачем ты так-то, дядька Асмуд? — попрекнул воеводу князь, потом обернулся к сотскому: — Продолжай. Аль воевода мой, в битвах поседелый, не так мыслит? Сказывай, не стесняйся.

— Верно мыслит воевода Асмуд, — все еще смущаясь, сказал Летко Волчий Хвост. — Я чту великого воя земли Русской. Ежели он дозволит… — Сотский робко глянул в лицо прославленного военачальника. Он боялся этого старика больше, чем великого князя Руси, потому что все-таки Святослав был ему ровесником, а руссы очень почитали людей старшего возраста, будь они даже простые смерды.

Святослав в этот раз не вмешался, не желая обидеть своего воспитателя.

Асмуд понял это, потеплел лицом, сказал:

— Говори все. Более перебивать не буду.

— Благодарствую, — склонил голову Летко и продолжил свою мысль: — Не ведаю, может, и дойдут до стен Царьграда печенеги. И ежели бы взяли они стольный град ромейский, то было б на благо Руси Светлой. И честь тебе великая, воевода, коль сумел ты совратить коварных степных соседей на земли царя Никифора… Но больно уж вои греческие добро делу ратному обучены. Царь одел их в крепкую броню. Комонники греческие, суть катафракты, один супротив пяти степняков станет и победит. Видал я их прошлым летом. И воевод умелых много в Романии. А ежели они все ж отринут печенегов?

— Ну и что ж? — Глаза Святослава смеялись.

— Тогда они злые вернутся в пределы свои. А летом хакан-бек козарский потащит их за собой Русь полонять.

— Дело говорит, — глянул на князя воевода Асмуд. — И что ж ты нам посоветуешь, гридень Волчий Хвост?

Опять Летко на мгновение смешался… Но подумал. «Будь что будет!» — и решил высказаться до конца:

— А вот что… Надобно всю силу русскую ратную двинуть на Белую Вежу[58] и взять ее на копье! Потом по Дону-реке спуститься в лодиях до Сурожского моря[59] и полонить все крепости на его берегах.

— Ого! А печенеги?

— Печенеги тогда с нами пойдут, им деваться некуда, мы для них страшнее козар. Ударь ты, князь, по тем твердыням козарским, и сразу все царство хаканово пошатнется, ибо ты отрежешь ему путь к базарам богатой Романии. Ханы и купцы козарские никогда не смирятся с убытком и двинут на выручку городов тех все свои силы ратные Вот и бей их всех сразу И печенеги при сем с тобой будут!

— Да ты воевода хоть куда! — изумился Святослав. — А ведь и мы с Асмудом так же промыслили. Или почти что так. Да только Претич, Ядрей, Добрыня и боляре киевские меня отговаривают, особенно Свенельд старается.

— Зря отговаривают. Опаска есть, конечно, но страшиться тут ни к чему.

— Ну, а далее как бы ты дело повел? — спросил Асмуд.

— А вот как! — Летко задорно вскинул голову. — Ежели дело с умом вершить, то хакан-бек может все войско свое потерять в битве на Дону или у Сурожского моря. Вот тогда будущим летом и надобно пойти с дружинами по тому пути, на который нынче толкают вас воеводы и боляре киевские..

— Мудро мыслишь, Летко Волчий Хвост Быть тебе когда нето большим воеводой. А сейчас, — князь сразу стал серьезным, — все, что ты сказал тут, и мы с Асмудом почти так измыслили. Но. почти! А посему я дам тебе дружину в тысячу воев…

— Как мне?! — опешил Летко. — Я же сотский всего!

— Отныне ты — воевода-тысяцкий! Как в Киев придем, пожалую по чести при всех болярах. Пожалую за добрые дела, кои свершил ты для Руси в Итиль-граде; за то, что мыслишь остро.

— Дело решил, княже, — одобрил воевода Асмуд.

— Теперь слушай, — продолжал Святослав. — С дружиной пойдешь к вятичам. Они примут тебя и подмогнут ратниками. С ними, опять же в лодиях, поплывешь к булгарам и встанешь на виду их стольна града. Скажешь Талиб-алихану[60]: ежели грозы на земле своей не хочет, то пусть на мир с Русью идет и гонцов с тем шлет ко мне.

— А ежели он отвергнет слово твое?

— Тогда пожги, что сможешь, на земле Булгарской: в большую битву не встревай — разобьют — и возвращайся к вятичам. Жди меня там. Следующим летом я сам со всем войском туда приду…

Дверь распахнулась — на пороге стоял Остромир.

— Чего тебе?! — резко спросил Святослав.

— Гонец от козарского князя Харука челом бьет.

— Пускай подождет, не велика птица! — гневно приказал воевода Асмуд. — Ишь какой прыткий…

— Не хочет ждать. Волосы на себе рвет. Сказывает, уж девять ден как прискакал, а великого князя сыскать не может. В Киев-граде был, ждал. Теперь сюда перебрался.

— Как в Киев-граде? Что, путь через Непру-реку чист?

— Не совсем. Лед еще на реке. Да гонца того за два дирхема[61] рыбарь Лабун примчал на челноке. Сказывает тот рыбарь, разов шесть чуть не потопли.

— Ай да козарин! Ай да молодец! — Князь хлопнул себя ладонью по коленке. — А ведь степняки и теплой речки страшатся. А этот? Сотней золотых одарю! Веди его сюда! Зови, раз уж он такой лихой богатырь!..

ПОСОЛ ЦАРЬГРАДА

егкая с хищными обводами кондура[62], вспенивая острым носом встречную волну, стремительно летела вверх по полноводной реке. Гнали корабль вперед десять пар гибких кленовых весел. Скрипели уключины, звенели кандалы на руках гребцов: в крепкие дубовые брусья вделаны невольничьи цепи и длина их как раз позволяла сделать полный взмах веслом.

Надсмотрщик с бичом в узловатой руке стоял за спинами рабов. Иногда жгут из воловьей кожи вспарывал воздух, и тотчас вторил ему звенящий вскрик: у кого-то из-под лопнувшей кожи брызгала кровь.

Все рабы рослые и могучие. Кондура царская, и гребцы для нее подбирались не случайно. Надсмотрщик, сам невольник, и потому истязатель более свирепый, чем любой свободный человек на этой должности, зря рукам волю не давал. Не из жалости — калечить живую машину было строго запрещено, она должна работать исправно. Да и побаивался надзиратель: хоть и скованы рабы, а вдруг…

Гребцов хорошо кормили, чтоб сила их не убывала. А если заболевал кто, того равнодушно бросали в волны. Спасешься — живи, наслаждайся свободой! Утонешь — туда и дорога! В то жестокое время лошадей больше жалели, чем людей. Да и кто рабов за людей признавал?