— Если тебе уж так хочется... — нехотя ответил герой и повернулся к брату, чьё начальство в их небольшом отряде признавалось всеми и всегда: — Можно, Гектор?
— Пусть идёт, — кивнул молодой царь. — Ей нужно размяться, а нам после вчерашних приключений не помешает отдохнуть. Иди, сестрица!
Амазонка ушла на рассвете, пока ещё спал малыш — успей он проснуться, стал бы проситься с ней «на хоту».
Она направилась не вглубь саванны, через которую им предстояло потом идти, а назад, по пути, который был пройден ранее, но такой же равнине с редкими зарослями.
Из всего отряда она, возможно, менее всех ощущала те жесточайшие трудности, которые им приходилось испытывать. Её невероятная закалка, привычка к многодневным конным и пешим переходам но самым разным местам — от раскалённых, безводных степей до заснеженных нагорий, её привычка к бессонным ночам и к долгому отсутствию пищи и воды, к ночлегу на голой земле, иногда смертельно холодной, постоянная тренировка внимания и быстроты реакции, выучка передвигаться абсолютно бесшумно и слушать любой шорох, — всё это вместе давало ей возможность почти не замечать испытаний, иногда утомлявших её могучих спутников. Даже Ахилл, выросший почти в таких же жёстких условиях, обладающий почти тем же звериным чутьём и привычкой к лесу, всё же иногда испытывал напряжение в этих непривычных и диких местах, полных постоянной, будто ждущей везде и всюду опасности. Амазонке эти места нравились своими ежедневными неожиданностями, таинственностью и пугающим множеством незнакомого и непонятного. Она всегда это любила, равно как любила узнавать новое. Правда, ей, не меньше, чем Ахиллу и Гектору, хотелось добраться до Трои, она тоже мечтала о том, чтобы Гектор нашёл жену и сына, а её приёмная дочь Авлона — свою сестру, но чтобы дойти, надо было идти, и этот путь не пугал Пентесилею.
Она прошла рощицу, миновала заросли кустов, чутко вслушиваясь: в таких кустах нередко ночевали львы и пантеры. Правда, путешественники не слышали ночного рычания и не видели следов, но хищники могли явиться в любое время.
Дальше вновь шла равнина, залитая таким ярким утренним солнцем, что даже пожухлая выжженная трава на ней казалась вызолоченной, сверкающей.
Амазонка, заслонившись ладонью от солнца, всмотрелась в неровное колыхание трав и кустарника. Она знала, что кто-нибудь да есть среди них, кто-нибудь, кого она сможет подкараулить и подстрелить.
Чуть в стороне, среди полос света и тени, немного ярче выделились и понеслись чёрно-белые полосатые спины. Пентесилея ощутила в душе лёгкую дрожь. Она узнала животных, пасшихся неподалёку в саванне. Это были зебры. Путешественники видели их уже не раз и изумлялись их необычайной, казалось, просто нереальной раскраске. Но для царицы амазонок они были не только и не столько нарядными, странными на вид существами — прежде всего она видела их сходство с лошадьми, и это вызывало в ней неотвязное, неуёмное желание... Вот уже год, как она не садилась верхом. Ей всё время казалось, что втайне зебры соблазняют и Авлону, но та не решалась ей ничего сказать.
Сейчас животные оказались очень близко — в каких-нибудь двух сотнях локтей, и двигались в сторону охотницы, не подозревая её присутствия, так как она, само собою, подошла к открытому пространству с подветренной стороны. Зебр было шесть.
Пентесилея встала, пригнувшись, за кустом и ждала, уже отчётливо понимая, что на этот раз не сможет преодолеть искушения. Тем более что у неё было достаточно времени, и она не видела в своей затее никакой опасности. От Ахилла и Гектора, которым так или иначе приходилось много слышать о диковинных зверях Чёрной земли, она знала, что нрав у зебры злобный, а повадки самые свирепые. Они своими глазами видели, как однажды жеребец зебры забил копытами и растерзал зубами крупную гиену, посмевшую явиться вблизи стада полосатых[42]. Видели, как отступила от бешеного натиска двух зебр молодая пятнистая пантера, гроза всех здешних травоядных. Зебра была сильна, свирепа и стремительна, куда свирепее и стремительнее дикой лошади. Но именно это подогревало Пентесилею. Не родился ещё в мире такой скакун, на которого она не сумела бы сесть верхом!
Крупный полосатый жеребец втянул ноздрями воздух и тонко, злобно взвизгнул. Он почуял чей-то чужой запах.
Боясь, как бы он не обратился в бегство, амазонка выступила из своего укрытия и спокойно пошла навстречу полосатому коню. Она понимала, что вряд ли покажется ему опасной — он только разозлится, а это ей и было нужно.
Жеребец завизжал ещё громче, уже с явной угрозой.
— Иди сюда, иди! — негромко сказала ему Пентесилея и остановилась.
Полосатый кинулся на неё, дико оскалив большие белые зубы, высоко вскидывая мощные копыта. Ему оставался десяток локтей, всего полтора прыжка, и тут она сама взвилась в воздух, пролетела над его головой, по-кошачьи развернулась в полёте и упала прямо на спину ошеломлённому жеребцу. Её колени, как тиски, сжали его круп, левой рукой она вцепилась в короткую жёсткую гриву.
Жеребец уже не завизжал, а взвыл от ярости и, будто обезумев, извиваясь всем телом, начал метаться и скакать. Он был гибче и резче в движениях, чем самая буйная лошадь, а его скачки на десяток локтей вверх могли лишить равновесия кого угодно. Иногда и пантера, впившись всеми двадцатью когтями и зубами в тело могучей зебры, не может усидеть во время такой пляски — тогда ей приходится вновь прыгать на свою добычу... Однако Пентесилея держалась на спине жеребца, будто на нём родилась.
Во время этого поединка полосатый раз двадцать изворачивался, пытаясь схватить бесстрашную всадницу своими мощными зубами. Дотянись он до её колена или лодыжки, и она осталась бы без ноги... Однако каждый раз правый кулак всадницы, заранее обмотанный кожаным поясом с медными бляшками, как дубина, врезался между ноздрей жеребца. Его морда покрылась пеной вперемешку с кровью, он стал хрипеть.
Пентесилея ждала, что скакун опрокинется на спину, как это обычно делают дикие лошади, исчерпав все другие способы скинуть седока. Но у зебр не было такой повадки. И, поняв, в конце концов, что стряхнуть наездницу невозможно, полосатый что есть силы помчался по саванне. Остальные зебры ускакали, едва произошло загадочное нападение непонятного существа на их вожака, и тот нёсся среди жёлтых зарослей один, распугивая прятавшихся в траве птиц и мелких антилоп.
Амазонка в это время свободной рукой сняла с головы полосатый египетский платок, который жгутом был намотан на чёрный узел её волос, чтобы те плотнее держались. Одним движением она развернула этот жгут и затем, ухватив два конца платка и сделав из него как бы широкую петлю, ловко набросила её на глаза зебры.
Измотанный, перепуганный, вконец растерянный, а теперь ещё и ослеплённый, жеребец резко встал. И пока он стоял, нагнув морду вниз, Пентесилея смотала с руки свой пояс и преспокойно продела его в страшную зубастую пасть, превратив полосу окованной бляшками кожи в узду.
Через некоторое время полосатый вновь поскакал, однако застрявший во рту ремень дёргал его голову то вправо, то влево и заставлял менять направление. Как всякая объезженная лошадь, он понимал, что повинуется принуждению седока, но не имел сил противиться. Правда, ни у дикого коня, ни, конечно же, и у этого жеребца такая покорность не означала окончательного подчинения — ему нужно было только опомниться, чтобы снова попробовать вернуть себе свободу. Но амазонка знала, что теперь уже справиться с ним будет легко. Впрочем, она, разумеется, не собиралась ехать на зебре в лагерь — ей хотелось только вернуться чуда, откуда началась скачка, а потом отпустить полосатого на волю. Ведь в нуги он едва ли мог пригодиться, да и норов у него был слишком отличен от лошадиного — вряд ли такой станет другом... А раб, да ещё злобный, не помощник в тяжкой дороге.
Они как раз проезжали негустые заросли, полусухие и почти не дающие тени, когда среди них послышался громкий треск. Полосатый, всё ещё ослеплённый надетым ему на морду платком, взвизгнул и шарахнулся, но почему-то как раз в ту сторону, откуда раздался напугавший его звук. Он ни на что не наткнулся и никого не задел, однако одно уже его вторжение в колеблемый ветром кустарник показалось тому, кто там находился, то ли нападением, то ли оскорблением...
