Пандион взял у Астианакса лук, ещё раз глянул на дрожавшее почти в самом центре мишени древко стрелы и удовлетворённо усмехнулся.

— Лучше, уже намного лучше, царевич! Так. Дротик пока оставим. Пройдём приёмы боя с тенью[4].

— Я готов!

Астианакс мгновенно скинул тунику, оставшись в узкой набедренной повязке, и занял уже привычную позу кулачного бойца.

— Стойка! — Пандион отошёл в сторону, чтобы не мешать мальчику представлять себе воображаемого противника. — Он нападает справа. Слева! Он переходит на ближний бой. Голову, не забывай защищать голову! не открывайся, Астианакс! Он всё ещё достаёт тебя... Он открыл грудь — бей! Ты попал, но он не надаёт, нужно было бить сильнее. Так... Так! А теперь попробуй сам «увидеть» его. Бей! Ещё. Ещё! Ещё!

— Он давно расшиблен в лепёшку, Пандион! — донёсся с лестницы, ведущей на террасу дворца, насмешливый голос Неоптолема. — Таких ударов медведь бы не выдержал, а наш царевич обрушивает их на этого бедолагу-невидимку.

— У меня получается? Да? Да, Неоптолем?

И мальчик, подбежав к стоящему на нижних ступенях юноше, обхватил обеими руками его талию и прижался к нему.

Силы Неоптолема постепенно восстанавливались. Спустя пять или шесть дней он уже стал садиться на постели, а ещё дня через три, с помощью рабов, поднимался и выходил на террасу. Там он часами сидел в устланном шкурами и выложенном подушками кресле, в тени отцветшего жасминового куста, вдыхая дующий с моря ветер. Здесь он вновь стал принимать своих слуг и военачальников, требуя от них докладов. Ему рассказывали, как ловко справлялась со всеми делами молодая царица, и юноша липший раз изумлялся уму и воле Андромахи. Он просил её по-прежнему кое в чём его заменять и видел, что ей это не в тягость.

Они часто бывали вместе, царица приходила к нему в комнату или на террасу, и они подолгу говорили о самых разных вещах. Но иногда оба вдруг умолкали, и в этом молчании было больше слов и больше смысла, чем в самых долгих беседах...

Астианакс тоже приходил к своему новому другу, вернее, почти не уходил от него. Когда там бывала Андромаха, мальчик бегал по террасе либо играл с Тарком, когда же его мать уходила, он усаживался на одну из подушек, которой Неоптолем с ним делился, и они вели чисто мужские беседы — об оружии и об охоте, о подвигах древних героев (а о них Астианакс знал, пожалуй, больше, чем Неоптолем), об истории Эпира и Троады. Мальчик помнил наизусть многие слышанные от Андромахи старинные сказания и песни, и Неоптолему очень нравилось слушать, как он рассказывает либо пост своим высоким, чистым голосом, вкладывая в самые простые слова особый смысл — детское воображение дорисовывало и дополняло то, чего в песне или в сказке, возможно, и не было.

Вскоре, едва начав вставать на ноги, юноша потребовал к себе Пандиона, решив возобновить воинские упражнения и предложив Астианаксу заниматься с ним вместе. Мальчик, услыхав это, даже взвизгнул от восторга.

Пандион принялся обучать наследника со всей строгостью и со всем вниманием. Не довольствуясь пока что недолгими занятиями с ещё не окрепшим Неоптолемом, могучий воин уводил ребёнка в сад, бегал с ним наперегонки, проходил правила кулачного боя и сражения на мечах, ставил мишени для стрельбы из лука или метания копья.

До Неоптолема доносились их голоса, и он радовался, понимая, что Пандион, как ни придирался он к маленькому ученику, на самом деле им доволен.

— Ты вовремя пришёл, мой царь! — воскликнул воин. — Бой с тенью, и вправду, уже удастся царевичу, и из лука он стал стрелять куда лучше, а вот бой на мечах у нас пока слабоват. Хорошо ли ты нынче себя чувствуешь и сможешь ли поупражняться вместе с наследником? Я бы хотел посмотреть на него со стороны, не становясь с ним в пару.

— Я за этим и шёл сюда! — весело ответил Неоптолем, ероша ладонью блестящие кудри прильнувшего к нему мальчика. — Сегодня Махаон всё утро меня осматривал, крутил, вертел и ощупывал и наконец заявил, что не видит уже никакой опасности. Я думал, честно сказать, что её давно уже нет! Ну, Астианакс, хватит висеть на моём поясе! Ты не девочка. Давай докажем этому угрюмому вояке, что у нас и с мечами выходит неплохо.

Говоря так, юноша тоже скинул хитон, взял поданный Пандионом кожаный нагрудник с подшитыми к нему изнутри пластинками дубовой коры и надел на себя, в то время как его военачальник помогал мальчику облачаться в такое же защитное приспособление. Они дрались не на настоящих, а на деревянных мечах, по и такой меч при очень сильном ударе мог опасно ранить.

Неоптолем считал себя недостаточно искусным воином, постоянно с тайной горечью вспоминая рассказы о поразительном мастерстве своего великого отца, однако, если не принимать во внимание этого сравнения, он был великолепен в битве, и это видели все. Сейчас, упорно упражняясь, чтобы вернуть себе быстроту движений, уверенность руки, точность и силу удара, он добился ещё больших успехов, и суровый Пандион хвалил его совершенно искренне. Астианакс отчаянно старался во всём следовать царю, и у него тоже многое стало получаться, хотя он и начал постигать воинское искусство куда раньше, чем другие мальчики.

— Всё, довольно с вас! — воскликнул Пандион, когда спустя полчаса заметил, что с обоих пот льёт уже ручейками. — Куда лучше, куда как лучше, царевич, хотя здесь нам ещё работать и работать...

— Ля как? — переводя дыхание, спросил Неоптолем.

— Ты просто молодец, мой господин! — едва сдерживая довольную улыбку, проговорил воин.

— Слышал? — юноша подмигнул мальчику. — Мы с тобой — молодцы! А теперь — купаться! Если мы не придём вовремя к обеду, мама будет о-очень на нас сердита...

— До обеда ещё далеко! — возразил, глянув на солнце, Астианакс. — Поедем к озеру. Ну, пожалуйста, Неоптолем! И заодно я ещё поучусь управлять колесницей... Можно, ну можно, а?

— Хитрый мальчишка... Ты знаешь, что если вот так на меня смотришь, то я не смогу тебе отказать! — проговорил устало Неоптолем, и какая-то тень скользнула по его лицу.

— Потому что я тогда очень похож на маму, да? — лукаво спросил ребёнок.

— Да, наверное...

— А Феникс говорит и многие говорят, что я и на тебя похож! — воскликнул Астианакс, путаясь головой в вороте туники, которую он спешил надеть как можно быстрее, чтобы не дать Неоптолему передумать. — А знаешь, знаешь, почему? А потому, что мама говорит — мой отец и твой были очень похожи. Их даже путали. Вот!

— Она и мне это говорила. Да ты оденешься или нет? Беги вперёд, прикажи заложить колесницу. Скорей!

Говоря так, он смотрел вниз, делая вид, что старательно расправляет складки своего хитона. Дело было вовсе не в сходстве Астианакса с Андромахой, да он почти и не был похож на неё, вырастая копией Гектора, и юноша это прекрасно понимал. Дело было в этом взгляде, просящем взгляде снизу вверх, который, помимо сознания ребёнка, выходил у него каким-то особенно печальным, будто отразившим чужую печаль. Каждый раз, когда он так смотрел на Неоптолема, юноша вдруг видел не его... Перед ним, как из страшного сновидения, всплывало лицо умирающего Приама, и звучал его слабый, но ясный голос: «Бедный мальчик! Ты не доживёшь до старости!»

Ещё недавно, лёжа при смерти, юноша вспоминал эти слова, принимая их как приговор. Его любовь к Андромахе, её преданность ему, видение счастья с нею не дали пророчеству сбыться. Но надолго ли оно отсрочилось? Он старался не думать об этом и никогда, ни с кем об этом не говорил.

Море сияло так ярко, что долго смотреть на него было невозможно — на глазах выступали слёзы. Оно казалось одним необъятным драгоценным камнем, вправленным в туманный ободок горизонта. Берег поднимался над ним каменным козырьком, скрывая узкий песчаный пляж, который набегающие волны прилива омывали почти целиком.

Неоптолем натянул поводья, кони стали, и колесница замерла почти над самой береговой кромкой. Он любил это волнующее ощущение опасной близости пустоты, а потому часто ездил вплотную к обрыву и останавливался совсем рядом с ним.