— Всё-таки почему ты решил это сделать? — голос женщины звучал тихо и печально. — Почему ты едешь искать его?

— Потому что должен знать наверняка, он ли это. И ты должна знать. Мы оба думали, что он умер.

— И если он жив? — голос Андромахи так заметно задрожал, руки так тревожно сжались, что до Неоптолема вдруг дошла её тайная и страшная мысль.

— Ты подумала?!.. — ахнул он, с прежним мальчишеским пылом, весь заливаясь краской под блистающим величием шлема. — Ты подумала, что я хочу его убить?! Да, Андромаха? Да?

— Нет! — вскрикнула женщина, — не подумала... Это шло не из сознания, я не знаю, откуда был этот страх! Какой-то демон нашептал мне это...

— Значит, и мне он это нашёптывал, только я его не услышал, — глухо и горько сказал Неоптолем. — Наверное, Пандион прав, и я сумасшедший. Но скажи мне только: если этот человек — тот самый Гектор, если Гектор жив... ты ведь никогда не сможешь любить никого другого?

— Неоптолем!.. — прошептала женщина, внезапно ощутив в горле колючий комок слёз.

— Ответь! — крикнул он.

— Никогда не смогу!

Юноша наклонился и поцеловал её в тёплую, влажную щёку.

— Вот. Значит, я пытался украсть то, на что не имел и не имею права! И то, что мы с тобой так и не стали мужем и женой — воля богов. Я, сын великого Ахилла, не могу быть вором, Андромаха! Я найду Гектора, чтобы вернуть тебя ему.

— Неоптолем...

Женщина стояла, вскинув к нему лицо, в двух шагах, так, что он ощущал теплоту её дыхания, дрожь её прижатых к груди рук.

Небо за окном безжалостно светлело, восток над кромкой горного склона очерчивался оранжевой полосой.

— Только теперь я поняла тебя до конца! — вскрикнула она. — Теперь, когда ты уходить, и мы можем больше не увидеться!

— Будет так, как должно быть, — юноша собрал все силы и обнял её, прижав к себе. Хрупкое тело жгло его через железную броню нагрудника. — Я не сомневаюсь в тебе, Андромаха. Ты будешь управлять Эпиром в моё отсутствие не хуже, чем в дни моей болезни. Я вернусь через год, наверное... Быть может, через полтора. Вряд ли моё путешествие будет более долгам. Но может быть всякое. Жди.

Царь Эпира взглянул в окно.

— Светает. Проводи меня на террасу.

— А можно поехать с тобой в гавань? — тихо спросила женщина.

— Нет. Ненавижу длинные проводы, ненавижу оглядываться на берег. Если хочешь, поднимись на башню — оттуда видна бухта, и ты увидишь, как мои корабли выйдут в море.

Они уже спустились по влажным от утренней росы ступеням террасы, уже подходили к колеснице, когда наверху послышался топот босых ног и к ним кубарем слетел Астианакс, одной рукой одёргивая запутавшийся в поясе подол хитона, другой сжимая ремешки болтающихся в воздухе сандалий.

— Стойте! Мама... Неоптолем! Постой!

Мальчик подбежал к юному царю и с разбега, выронив сандалии, прыгнул ему на шею.

— Как ты мог?! — кричал он. — Как ты мог уехать, не попрощавшись со мной? Почему ты меня не разбудил? Если бы не заржали твои кони, я бы не проснулся!

— Но мы вчера простились, — прижимая его к себе, проговорил юноша.

— Нет! Ты не сказал, что уже сегодня едешь, не сказал! И ушёл бы, мне ничего не сказав... Ой, какой ты красивый в этих доспехах!

— Их носил мой отец. Послушай, Астианакс, мне это кажется — или ты позволил себе зашикать? Что будет, если я найду Гектора и скажу ему, что его сын — плакса?

— Послушай, Неоптолем, послушай! — захлёбываясь, заговорил мальчик, скользя ладонями по железным наплечникам и обвивая цепкими ногами талию своего друга. — Прошу тебя, возьми меня с собой! Я помогу тебе искать папу! Я помню, как он выглядит, а ты его никогда не видел. Ты не верить? Но я, правда, помню!

Неоптолем поцеловал наследника и, чуть отстранив его от себя, спокойно посмотрел в расширенные, полные мольбы и надежды глаза.

— Я хорошо представляю, как выглядел мой отец, а они ведь были похожи, ты помнишь?

Астианакс шмыгнул носом и, освободив ладонь, поскольку царь держал его на весу, поспешно вытер со щёк полоски слёз.

— Пожалуйста, Неоптолем! Ты ведь сам говорил, что я уже настоящий воин!

— И именно поэтому ты должен остаться, царевич! не то как смогу я уехать и оставить здесь нашу царицу, твою маму? — Неоптолем говорил без тени улыбки, совершенно серьёзно. — Кто защитит её, если ей будет грозить опасность?

Астианакс вспыхнул и, опустив голову, обмяк. Неоптолем поставил его на ноги и ласково окунул пальцы в мягкие крутые завитки чёрных, как полночь, волос.

— Я доверяю тебе и надеюсь на тебя, — продолжал царь мягко. — Поклянись, что будешь рядом с матерью до самого моего возвращения.

— Клянусь, — храбро проглотив слёзы, сказал мальчик. — Клянусь, что буду с мамой и буду защищать её, пока ты не вернёшься вместе с моим отцом! Я тоже верю, что он не умер.

Ладонь юноши дрогнула на кудрявой голове ребёнка, но тут же он улыбнулся и протянул мальчику руку.

— Держись же и будь мужчиной! Ну, всё. Уже рассвет, и мои гребцы уже поднимают вёсла.

...Андромаха стояла на верхней площадке сторожевой башни до тех нор, пока светлые квадратики парусов не сравнялись с призрачной дымкой горизонта. Стоявшие рядом Астианакс и Феникс молчали, как и она.

Ветер развевал бронзовые волосы царицы, которые она этим утром не успела уложить или заплести в косы. Утро было прохладным и сырым, а на ней был лишь тонкий хитон без рукавов. Но женщина не чувствовала холода. Она смотрела вслед кораблю, уносившему Неоптолема в загадочное никуда, и испытывала какое-то раздвоение: быть может, ей предстояло воскреснуть, вновь увидев и обняв Гектора, но что будет с нею, если ради её счастья погибнет этот удивительный мальчик? Как сможет она это пережить, даже если вновь будет счастлива?

Когда парус скрылся, она тихо подняла руки и закрыла лицо ладонями.

— Мама! — долетел до неё звенящий голос сына, — не плачь, мама, он обязательно приплывёт!

Андромаха обернулась. Её глаза были сухими.

— Идём, Астианакс, — проговорила она, обнимая сына за плечи. — Ты ещё не завтракал, а скоро Пандион позовёт тебя упражняться. Феникс, прикажи, чтобы к вечеру во дворце собрались городские поставщики скота. Зима надвигается, и как бы городу не остаться без колбас и окороков...

И, взяв сына за руку, царица ровным шагом направилась к лестнице.

Тусклое серое пятно, еле заметно проступавшее на кромке верхней плиты, растворилось в черноте, исчезло — значит, снова наступила ночь. Никаких иных признаков смены дня и ночи в каменном саркофаге уловить было нельзя. Ночь наступала во второй раз, и за без малого двое суток ни один звук не проник сквозь камень. Спёртый, тяжёлый воздух был неподвижен. Какие-то щели здесь, конечно, существовали, не то узник не различал бы слабого отблеска света, который появлялся днём на верхней плите, да и дышать давно стало бы нечем. Правда, каждый вздох и так наполнял грудь болью, но смерть от удушья не наступала, значит, приток воздуха всё же имелся...

Гектор закрыл глаза, вновь пытаясь вызвать сон, чтобы хоть как-то ускорить течение времени. Но жестокая боль в онемевших плечах, спине и ногах не давала расслабиться и погасить измученное сознание.

Каменная темница, в которой он находился, была трёх локтей в длину, трёх в ширину и четырёх в высоту. Ни лечь, ни даже сидя вытянуть ноги, ни раскинуть руки, ни встать в ней было невозможно. Со всех сторон — ровные, тяжёлые плиты, которые при самом отчаянном усилии нельзя было не то что поколебать, но даже заставить дрогнуть.

Узник вспомнил мучительное заточение под обломками зала титанов. Тогда, конечно, было страшнее, больнее, хуже. Но он ждал Ахилла, он знал, что тот придёт и поможет. Сюда не придёт никто.

Гектор попытался согнуть и без того полусогнутые ноги, чтобы хоть чуть-чуть разогнать кровь. Глухо заскрипели железные цепи. Тяжёлые кольца на щиколотках соединялись несколькими громадными звеньями. Цепь была короткой, рассчитанной на то, чтобы шаг скованного был чуть длиннее его стоны. Такой же дайны цепь сковывала руки узника, и эти две цепи соединяла между собой третья, быть может, на пару звеньев длиннее, так что руки ни при ходьбе, ни даже сидя нельзя было поднять выше уровня груди. Это не только добавляло узнику физических мучений, но и делало его положение ещё более унизительным.