— Значит, если Глухарев узнает, что вы в России, вас ожидают неприятности?

Лицо Саржинского стало серьезным.

— Это будет непоправимым несчастьем. В условии сказано, что тогда я лишусь наследства дядюшки.

— Н-да… По-видимому, не простая увеселительная прогулка из любви к своей отчизне заставляют вас нарушать такие строгие условия. Говорите прямо, Саржинский, или, может быть, мне напомнить вам еще одну деталь. — Маккинг впился в лицо собеседника. — Например… не хранит ли ваш дядюшка какую-нибудь старинную реликвию, которую он по своей причуде показывает очень неохотно, — проговорил он раздельно.

При этих словах в глазах Саржинского мелькнул почти ужас.

— Как… и… это вам известно? Хорошо. Я расскажу вам все, что знаю об этой реликвии… если для вас она представляет какой-то интерес, но для меня, признаться, утратила свежесть…

Заметив, что Маккинг молчит, Саржинский неуверенным голосом начал:

— Я жил в Иркутске, и мне было всего 10 лет, когда однажды в мои руки попала одна вещь. У нас были старинные часы с боем. Моя сестра однажды захотела узнать, почему часы поют, и по неосторожности их испортила. Чтобы избавить ее от наказания, я решил их исправить сам, прежде чем об этом узнают родители.

Я влез на комод, открыл стеклянную дверцу и начал их исправлять. Случайно я нажал на какую-то деталь, и вдруг, к моему удивлению, в глубине часов открылась потайная стенка. Я просунул руку и вытащил небольшую, туго свернутую берестяную трубку. Она была очень стара и, когда я разворачивал, хрустела и осыпалась меткой пылью. На внутренней стороне бересты была подклеена тонкая кожа. На ней были нанесены штрихи и линии. В эту минуту вошел мой дядя и прервал мое занятие.

Я был жестоко наказан и твердо обещал дяде больше «не шалить» и никому не рассказывать о случившемся. Но будучи от природы любознательным ребенком, я, выбрав подходящее время, снова открыл тайник. Свертка бересты там уже не было, дядя его перепрятал. Это происшествие занимало меня долгие годы.

До меня доходили различные толки о богатстве моего дядюшки. Я догадался, что сверток бересты, который держал в руках, и слухи, которые ходили о моем дядюшке, как о загадочном миллионере, имеют между собой какую-то связь. Не скрою, что долгие годы я занимался поисками этой бересты. Но, увы, безуспешно.

— Все-таки у вас были причины нарушить запрет дядюшки и приезжать в Россию. Я бы хотел их знать, господин Саржинский.

Тот едва уловимо усмехнулся.

— Я собираюсь жениться, господин Маккинг, и хотел исполнить каприз своей невесты — венчаться в Петрограде.

— Ну, а почему, например, у вашего дяди возникла такая странная причуда — изгнать своего наследника и заставить его жить за границей? Вы никогда об этом не думали?

— Наоборот, я очень много об этом думал. У моего дяди нет детей, и поэтому я являюсь его прямым наследником. Мой дядя, человек очень осторожный, усмотрел в этом нечто, по-видимому, угрожающее его безопасности.

— Давайте обсудим, как нам заставить профессора Щетинина уехать из России, — снова переменил разговор Евгений Петрович.

— У меня есть небольшой план.

— Выкладывайте.

Прежде чем выйти на мостовую, Фишер по привычке, выработанной за многие годы, оглянулся назад. Широкая парадная лестница была пуста.

Фишер на минутку задержался в дверях.

Когда он очутился на улице, под носом у него по-прежнему красовались рыжие усы.

Он завернул во двор заброшенного дома и, пройдя вглубь, присел на полуразрушенную скамью. Через минуту к нему присоединились двое молодых людей.

— Ну как? — спросил один из них.

Фишер, не торопясь, достал из кармана пачку денег, отделил несколько засаленных кредиток и протянул их молодому человеку.

— Вот тебе, Кони, аванс.

Кони упрятал деньги и ушел.

— Ну, вот, Гарри, поговорим по душам, — обратился Фишер ко второму молодому человеку.

— О чем, господин Фишер?

— О делах, Гарри, о делах. У нас много работы, и чем лучше мы ее выполним, тем полнее ты набьешь свой кошелек. Где сейчас Штопаный?

— Кажется, в «Карих глазках».

— Тебе придется его разыскать, передай ему, что в ближайшее время будет груз, пусть приготовится.

— Слушаюсь.

— Я давно считаю тебя, Гарри, умнее всех этих олухов. Ты далеко пойдешь, мой мальчик. Поэтому я тебе доверяю больше всех. Нам в последнее время не везет: злодейка-судьба любит покапризничать. У меня есть одно дельце, и я с тобой хочу посоветоваться. — Фишер оценивающим взглядом окинул юношу. — Кстати, ты навестил второй номер?

— Да, я сегодня все утро был там.

— Передай Штопаному, что если второй номер умрет, я с него спущу шкуру. Пусть где угодно, но разыщет доктора.

— Я не понимаю, — перебил его юноша, — к чему мы с ним возимся? Я бы на вашем месте давно отправил его туда, куда так настойчиво просится его душа.

— Э-э, нет, мой мальчик, я бы давно это сделал, если бы не одно маленькое обстоятельство. Впрочем, у меня от тебя нет секретов.

Фишер достал из кармана бумажник и, порывшись в нем, протянул юноше небольшой кусочек картона, величиной с почтовую открытку.

— Это единственная вещь, которую я нашел при нем.

Гарри повертел в руках открытку и пожал плечами.

— Взгляни на свет.

Гарри поднял открытку и, присмотревшись, воскликнул:

— Э, да тут в самом деле что-то есть! Кажется, какие-то цифры.

— Правильно, Гарри, цифры. И не просто цифры. Это код.

— Ну, а человек, который носит в кармане такие открытки, как по-твоему, заслуживает внимания или нет?

— Это, конечно, меняет дело, — согласился юноша.

— Так-то! Впрочем, этот человек нам понадобится как раз для выполнения нашего плана. Сама судьба его нам послала. Важно, чтобы он выжил, а остальное предоставь мне. Я решил устроить маленькую шутку этому скряге. Он нас долго будет помнить.

Фишер достал из кармана никелированный браунинг и повертел его в руках.

— Какая хорошая вещица.

Гарри протянул руку.

— Н-да, вещица недурна.

Юнг старался понять, что с ним произошло.

В памяти медленно проплывали давно забытые люди и события.

Вот появилась низкая хата, обнесенная редким плетнем, с покосившимися, нетесаными воротами.

Отсюда он много лет назад ушел на заработки.

А вот уже мальчонкой в непомерно больших сапогах он водит тяжелым напильником по куску металла. Сколько же тогда ему было? Восемь, девять… — медленно соображал Юнг.

Дядя Остап, с мягкими пушистыми усами, поглядит на его работу и своей большой мозолистой рукой похлопает его по плечу как равного:

— Ничего, Семен, все так начинали.

Маленький Сема был в числе немногих счастливцев, попавших сразу в надежные руки «к ремеслу». А вот старый букварь, который принес ему тот же дядя Остап.

Огарок дымной свечи, воткнутый в бутылку, сонное жужжание мух…

И вдруг с необычайной ясностью представился брус, лицо незнакомого солдата, наклонившегося над ним.

Юнг открыл глаза и чуть повернул голову.

Сразу же по телу растеклась тупая боль.

«Где же это я нахожусь», — подумал он.

Глазам представились тяжелые портьеры на дверях, стул, стоящий у изголовья.

Тут же стакан с водой, какие-то бутылочки с ярлыками, тарелка с золотистой жидкостью с чешуйками застывшего жира.

Юнг проглотил слюну.

Чтобы лучше осмотреться, он сделал попытку повернуться на бок, но острая боль пронзила все тело.

Только сейчас он заметил, что голова, шея и грудь у него обтянуты бинтами.

Ноги были какими-то чужими, и когда он их легким прикосновением обследовал; то оказалось, что они в шинах. В ногах тоже притаилась боль.

Чувство радости от сознания, что он жив, померкло.

Скрипнула дверь, и Юнг увидел, что к нему подошла незнакомая девушка.

Она увидела его открытые осмысленные глаза, руку, которая лежала поверх одеяла, и выражение радости появилось на ее лице.