– Несколько циничный взгляд на жизнь, миссис Гоггин.

– Не думаю. И по-моему, нам пора отказаться от официоза, как ты считаешь?

Я кивнул:

– Вот только не знаю, как к вам обращаться.

– «Кэтрин» тебя устроит?

– Вполне.

– В парламенте я никому не разрешала так себя называть. Приходилось оберегать авторитет. Помню, однажды Джек Линч назвал меня по имени, и я ему выдала: премьер-министр, говорю, еще раз позволите себе такую фамильярность, и на месяц двери буфета для вас закроются. На другой день я получила букет и записку с извинением, адресованную миссис Гоггин. Хороший был человек. Ну еще бы, родом из Корка. Земляк мой. Я его простила.

– Я бы в жизни не назвал вас по имени. Я трепетал перед вами. Как и все другие.

– Да ну? Странно, ведь я сама доброта, – усмехнулась Кэтрин и добавила: – Ты помнишь, как вы с другом прикинулись взрослыми и дули пиво, а я вас шуганула?

– Конечно! – Я рассмеялся, припомнив те счастливые озорные дни с Джулианом. – А заодно вы приструнили священника.

– Разве?

– Ну да. Прежде с ним никто так не разговаривал. А уж тем более женщина. Что его и взбесило.

– Ай да я.

– Ай да вы.

– Ты был с тем самым парнишкой, которого потом похитили?

– С ним. Это случилось всего через несколько дней.

– Да уж, история всех взбаламутила. Кажется, ему отрезали ухо?

– И еще по пальцу на руке и ноге.

– Ужас. – Кэтрин покачала головой. – Когда он умер, газетчики себя вели беспардонно.

– Мерзавцы! – При воспоминании о том времени в душе моей всякий раз вскипала дикая злоба. – Годами о нем молчали, а тут обрадовались – как же, такая новость! Помню, какая-то женщина позвонила на радио – мол, она так ему сочувствовала в истории с похищением, а теперь он вызывает гадливость. Согнать бы всех этих голубых в кучу, сказала она, да расстрелять, пока всех нас не заразили.

– Но он-то не был геем?

– Нет.

– Бедный мальчик. Вот тебе Ирландия. Как думаешь, когда-нибудь наша страна изменится?

– Мы этого уже не застанем.

Она вдруг закрыла руками лицо (совсем как министр финансов в своем углу), и я встревожился, что чем-то ее расстроил.

– Миссис Гоггин… Кэтрин… что с вами?

– Все хорошо. – Она убрала руки и вяло улыбнулась. – Ты, наверное, хочешь кое-что узнать. Почему не спросишь?

– Меня не интересует то, о чем вы не хотели бы говорить. Повторяю, я не ищу повода причинить вам боль или доставить неприятности. Можем поговорить о прошлом или же забудем о нем и направим взгляд в будущее. Как вам угодно.

– Понимаешь, я никогда об этом не говорила. Ни с кем. Даже с Шоном и Джеком. И с Джонатаном. Он ничего не знал о том, что произошло в сорок пятом. Сейчас я об этом жалею. Не знаю, почему не рассказала ему. Надо было. Он бы меня не осудил, нет. И попробовал бы тебя разыскать.

– Если честно, я бы хотел узнать, как оно все получилось, – сказал я осторожно.

– Еще бы. Было бы странно, если б ты не захотел. – Кэтрин помолчала и прихлебнула пиво. – Пожалуй… пожалуй, стоит начать с моего дяди Кеннета.

– Хорошо.

– История долгая, так что запасись терпением. Я выросла в маленьком поселке Голин, что в Западном Корке. Родилась я в 1929-м, мне было всего шестнадцать, когда все это случилось. Конечно, у меня была семья – мамаша, папаша, всё как положено. И выводок братьев, один другого глупее, и только самый младший, Эдди, был славный парнишка, но слишком уж робкий.

– Я даже не слышал о Голине, – сказал я.

– О нем никто не слышал. Кроме тех, кто оттуда родом. Вроде меня. И моих родных. И дяди Кеннета.

– Вы с ним ладили?

– О да. Он был всего на десять лет старше и всегда меня выделял, чувствуя схожесть наших характеров, а я так вообще от него была без ума. Ох, какой красавец! Единственный мужчина, в кого я по-настоящему влюбилась. Не подумай, мы не были кровными родственниками. Он женился на тетушке Джин, маминой сестре. Если не ошибаюсь, родом он был из Типперери, но ему это простили. Знаешь, его все любили. Высокий, ладный, немного смахивал на актера Эррола Флинна. Смешно рассказывал анекдоты. Здорово играл на аккордеоне – как затянет какую-нибудь старую песню, все плачут. Я-то была совсем девчонкой. Шестнадцать годков всего, дуреха непутевая. Сама без памяти втрескалась и постаралась его влюбить в себя.

– Это как же? – спросил я.

– Ну как, завлекала. Подлавливала его одного, заигрывала беспрестанно. Сама не понимала, что делаю, но мне это нравилось. На велике прикачу к нему на ферму, через изгородь болтаю с ним, а сама, бесстыжая, юбку вздергиваю. А я, знаешь, была хорошенькая. Просто конфетка. Все поселковые парни зазывали меня на танцы. Но я положила глаз на Кеннета. На окраине поселка был пруд. Однажды ночью Кеннет и тетушка Джин надумали искупаться. Голышом. А я подглядывала. И все видела – как он ее обнимал, что с нею делал. И жутко хотела, чтоб он так же обнимал меня и то же самое делал со мною.

– Вы ему признались?

– Не сразу. Все говорили, Кеннет и Джин – прекрасная пара. Они всюду ходили под ручку, что даже для женатых было дерзко. Отец Монро провел с ними беседу. Мол, плохой пример для молодежи, парни и девушки, глядя на них, пустятся во все тяжкие. Помню, Кеннет покатывался со смеху, когда о том рассказывал. Представляешь, говорит, из-за того, что мы ходим под ручку, наш поселок вмиг превратится в Содом и Гоморру!

И тогда я просунула руку ему под локоть и говорю: может, тебе со мной так походить? До сих пор помню его лицо. Его обалделость и желание. О, я наслаждалась своей властью над ним! Я чуяла ее в себе. Тебе этого не понять, но рано или поздно всякая девушка осознает свою власть над мужчиной. Обычно лет в пятнадцать-шестнадцать. Сейчас даже раньше. Осознает, что власти у нее больше, чем у всех мужчин вместе взятых, ибо мужчинами руководят их желания и отчаянная потребность в женщине, и в том наша сила. Я всегда верила, что если б женщины объединили эту свою власть, они бы правили миром. Но они этого не делают. Не знаю почему. А мужчинам, тупым слабакам, хватает ума понять, что главенство дорогого стоит. И в том они нас превосходят.

– Ко мне это не относится, – сказал я. – Я никогда не главенствовал. Вечно был тем, кто хочет, а не тем, кого хотят. Всю жизнь я изнывал от желания, и только Бастиан ответил мне взаимностью. Всем прочим был нужен не я, а мое тело – нечто плотское и осязаемое. Для них я был никто, а с Бастианом все стало по-другому.

– Потому что он тебя любил.

– Потому что любил.

– Может, оно и к лучшему. С женщиной хлопот не оберешься, но мужчина ей все прощает, если сам имеет возможность пошалить. Я-то не понимала, какую беду затеваю. Но, говорю, наслаждалась тем, что заставляла мужчину сходить с ума от желания. И вот однажды он дошел до ручки – сграбастал меня и поцеловал, и я, не будь дура, ответила ему поцелуем. Ни до, ни после я так не целовалась. Дальше – больше, оглянуться не успели, как у нас разгорелся, что называется, роман. После школы я прибегала к нему, он уводил меня на сеновал, и там мы как сумасшедшие кувыркались.

– Значит, это он мой отец?

– Он. Из-за нашей связи бедняга жутко переживал. Он ведь любил жену и казнился тем, что делает. После всякой нашей встречи плакал. Бывало, я злилась и думала, что он хочет и рыбку съесть, и в пруд не лезть. Но вправду испугалась, когда он сказал, что бросит жену и убежит со мной.

– Вы этого не хотели?

– Нет, это было бы чересчур. Меня и так все устраивало, и потом, я знала, что если убегу с ним, то через месяц ему надоем. Однако с той поры и я чувствовала свою вину.

– Но вы же девчонка, а он – взрослый мужчина, – сказал я. – Сколько ему было, двадцать пять? Двадцать шесть?

– Двадцать шесть.

– Значит, он отвечал за свои поступки.

– Да, конечно. Но ему бы и в голову не пришло закрутить любовь со мной, если бы я его к тому не подталкивала. Он не из таких. Хороший был человек, сейчас-то я понимаю. Потом дурман схлынул и он решил со мной порвать, заклиная все сохранить в тайне. Но я, идиотка молодая, взбеленилась: черта с два, говорю, думаешь, поматросил и бросил? Но Кеннет уперся и даже плакал – мол, никогда не думал, что превратится в такую скотину. Дескать, он по слабости мною воспользовался, но если б вернуться назад, он бы в жизни так не поступил. Умолял все забыть, как будто ничего не было, и я, видя его муку, наконец сообразила, что совершила нечто дурное. Я тоже расплакалась, потом мы обнялись и решили расстаться друзьями, поклявшись, что грех наш никогда не повторится и никто ни о чем не узнает. Повернись оно все иначе, мы бы, наверное, сдержали слово. Постепенно история эта забылась бы, и мы считали бы ее просто большой ошибкой.