Слоноподобные роботы засуетились, собирая манатки и перемещая их в аппарат. Один из роботов быстро разобрал мои кормушку, поилку, купальню и конуру, а также повыдёргивал из почвы по окружности моего «заколдованного круга» незамеченные мною в траве колышки, и перетаскал всё это в летающую машину. Колышки, как я сообразил, и создавали силовое поле. Наше, земное оборудование для создания аналогичных оград, как известно, выглядит иначе.
Короче говоря, двухоботные механизмы провели тщательную уборку поляны и её окрестностей. Дрессированные животные, включая Паломида, следуя приказам четвероногого дрессировщика, выраженные жестами, вошли, вползли, запрыгнули, впорхнули в летательный аппарат. Туда же загрузились и роботы. Последним в сей небольшой летающий «Ноев ковчег» переместился двухоботный укротитель. Снаружи, на поляне остались лишь я да перепончатоухий чешуехвост. Трап втянулся, вход закрылся, аппарат взлетел, стал набирать высоту и скорость, в голубом небе превратился в тёмную точку, которая, уменьшаясь, вскоре совсем исчезла.
Я, ошарашенный таким поворотом событий, огляделся. Вокруг красовалась лишь первозданная природа, никакого большого «камня» за деревьями уже не было. Единственное, что напоминало о присутствии тут слоноподобного инопланетянина и его механических двойников – это притоптанная ими трава, но она вновь распушится, и следов не останется.
Похоже, этот двухобот вовсе не абориген Тригея, как я думал, а такой же временный гость на этой планете, как и я. Похоже, он тоже прилетел сюда, чтобы выбрать тригейских животных, пригодных для работы в цирке, дабы затем выступать с ними на своей, неизвестной землянам планете. Слава Богу, что я не стал плясать под его дудку, иначе бы он и меня утащил в неизвестную космическую даль, и прощай Земля навеки. Мой саботаж меня спас. А беднягу Паломида мы уж наверняка никогда больше не увидим. Представляю, как дочка огорчится.
Перепончатоухий чешуехвост спустился с деревца и беспрепятственно вышел из бывшего «заколдованного круга». Не спеша двинулся на север и скрылся в зарослях ватных деревьев. А я, прежде чем покинуть это место, стал обшаривать поляну и её окрестности, надеясь отыскать какой-нибудь артефакт, подтверждающий существование братьев по разуму. Ведь если я на Земле заявлю, что встречался с разумным инопланетянином, представителем внеземной цивилизации, не предоставив никаких материальных доказательств, то приобрету репутацию барона Мюнхгаузена, стану объектом насмешек, как это уже бывало с теми, кто делал подобные бездоказательные заявления. Изображения двухобота и его роботов зафиксировались в памяти моего наручного компьютера, но никакие изображения не могут служить свидетельствами реального существования того, что там изображено; ибо невозможно доказать, что изображение не является виртуальной реальностью, созданной самим компьютером.
Увы, тщательные поиски ничего не дали. Двухоботные роботы скрупулёзно убрали эту территорию, не оставив мне даже мельчайшего мусора, то есть каких либо артефактов. Ни тебе инопланетного гвоздика, образно выражаясь, ни тебе инопланетной булавки. А раз нет доказательств, думал я, придётся, видно, помалкивать о величайшем открытии. Ну, близким, верящим мне на слово, я, конечно, сообщу. Но от широкой земной общественности придётся, похоже, скрывать правду, дабы не прослыть лжецом.
Немного огорчённый этим обстоятельством, но более обрадованный обретением свободы, я, ориентируясь по компьютерному компасу, поплёлся на север, в сторону острова Муртазаева. Всего через полчаса был уже на берегу пролива, за которым развернулась твердь, где меня ждали мои роботы-звероловы и отловленные ими, вместо похищенных двухоботом, кандидаты в цирковые артисты.
Ни топора, ни пилы, ни прочих инструментов у меня не было, и я не мог соорудить лодку или плот из деревьев. Зато на разжиженных брегах впадающего в пролив ручья шелестели густые заросли тростника, и я, вспомнив, что в древности люди бороздили моря и океаны на тростниковых плотах, принялся сооружать плотик, выдёргивая пустотелый, как поплавок, тростник с корнями из болотистой почвы. Девять километров, отделяющие остров Флоки от острова Муртазаева, – расстояние небольшое, опытный пловец запросто проплыл бы такую дистанцию в тёплой воде. Но я, во-первых, не был опытным пловцом; а во-вторых, барахтающийся на поверхности человек мог привлечь крупных морских хищников, в то время как дрейфующий по поверхности тростник для хищников не представляет интереса. Короче говоря, через четыре часа я уже плыл на груде связанных тонкими лианами тростниковых снопов, гребя вместо весла кроной сломанного деревца. Океаны бороздить на таком хлипком плавсредстве нельзя, но на девять километров его должно хватить, тем более что над проливом царил штиль.
Загребая океанский рассол своим пушистым веслом, я размышлял.
Двухоботный дрессировщик отбраковал меня из-за того, что я не стал плясать под его дудку, видимо, посчитав меня существом глупым и примитивным, так же, как я отбраковал перепончатоухого чешуехвоста, думал я. Но я-то игнорировал инопланетного укротителя не потому, что не имею разума, а потому, что имею чувство собственного достоинства. Я читал, что когда-то людей, которые, обладая чувством собственного достоинства, отказывались холопствовать перед представителями власти, объявляли безумцами и отправляли в лечебницы для сумасшедших. Это что же, мы считаем собак, дельфинов и шимпанзе самыми умными из земных существ потому, что у них нет чувства собственного достоинства, и они охотно пресмыкаются перед нами, холопски пляшут под нашу дудку? Выходит, критерием разумности мы считаем отсутствие собственного достоинства, умение и способность холопствовать и пресмыкаться? А наличие чувства собственного достоинства, неспособность или нежелание холопствовать и пресмыкаться – это для нас критерий неразумности? Напрашивается предположение, что на Земле могут быть существа умнее, даже почти братья по разуму, но, имея чувство собственного достоинства, они нас игнорируют, и оттого мы их в грош не ставим, считая глупыми, примитивными тварями. Может, разумные существа, которых мы считаем неразумным зверьём, презирают нас за маниакальное стремление властвовать над природой, нанося ей непоправимый вред; за идиотическое стремление к самоуничтожению в войнах, лагерях смерти, террористических актах… Может, они брезгают контактировать со столь неумными и недобрыми существами, как мы, люди, гомо сапиенсы. Может, они считают человечество не высшим достижением эволюции, а злокачественной опухолью биосферы.
(Когда я впоследствии, уже возвращаясь на Землю на космовозе «Харьков», поделился своими размышлениями с юнгой Аскольдом, этот начитанный юноша ответил мне цитатой. Он прочёл по памяти строки немецкого писателя-романтика Эрнста Теодора Амадея Гофмана; строки, написанные в начале девятнадцатого века якобы от лица животного (или, коль речь о животном, правильнее говорить не «от лица», а «от морды»?): «Неужели умение ходить прямо, на двух ногах, – такое великое достижение, что племя, которое зовётся людьми, присвоило себе право господствовать над нами всеми, кто ходит на четырёх, намного лучше него удерживая равновесие? Но я знаю, они, люди, более всего гордятся тем, что будто бы сидит у них в голове и что они зовут разумом. Я плохо представляю себе, что это такое, но одно знаю наверняка: если разум – лишь способность сознательно действовать и не совершать глупостей, то я не поменяюсь ни с одним человеком».)
Короче говоря, предаваясь такому философствованию с налётом мизантропии, без отрыва от гребли деревцем, я, не спеша, за четыре с небольшим часа, переплыл на утлом плотике пролив и причалил к острову Муртазаева, где, вернувшись на стоянку, продолжу дрессировку отловленных роботами – Ильёй, Добрыней и Алёшей – и ими же уже немного выдрессированных животных, выбирая самых талантливых и ожидая возвращения за мной челнока с космовоза.
Когда до берега оставалось всего каких-то две сотни метров, я заметил, что параллельно мне от острова Флоки к острову Муртазаева по воде перемещается некая точка. Напряг зрение, пытаясь её рассмотреть.
