Тем не менее было бы упрощением, а на самом деле ошибкой, обобщать положения Мандевиля в широко известную формулу «частные пороки = общественные добродетели». Эгоистичное поведение, как он доказывает, может привести, но не обязательно приводит к коллективному благу. В действительности все это зависит от способности тех, кто находится у власти, играть на одновременном присутствии разных страстей у истоков человеческого действия, никогда не отвергая их, но корректируя в правильном направлении. «Пороки частных лиц при помощи умелого управления со стороны искусного политика могут быть превращены в блага для общества» [Mandeville, 1714, vol. 1, p. 369; Мандевиль, 2000, с. 243]. Таким образом, Мандевиля нельзя рассматривать просто как защитника порока (учитывая также, что порок понимался им не как антисоциальное поведение, а просто как преследование индивидуальной мотивации): он доказывал, что мы должны признать существование порока в реальной действительности, и только так мы сможем достичь положительных результатов.

Мандевиль противопоставлял традиционное общество, которое обычно имеет небольшие размеры, где каждый может видеть, что делают остальные, с коммерческим обществом, основанном на разделении труда и тем самым необходимо имеющим более широкий масштаб: сверх того, поскольку разделение труда благоприятствует техническому прогрессу, более обширное общество становится более богатым, чем оно могло бы быть. По мнению Мандевиля, именно первый тип общества был идеализирован моралистами, подобными Шефстбери, что породило их ошибочно оптимистические представления об обществе. У членов подобного общества, как утверждает Мандевиль,

В обширном торговом обществе, где поведение человека направляется индивидуалистической мотивацией, которая благоприятствует прогрессу благосостояния, обогащается сама человеческая личность и происходит ее гражданский рост.

Очевидно, что это означает необходимость наличия установленных заранее правил игры: как писал Вайнер, «дисциплина, налагаемая действующим правом, обеспечение которого осуществляется правительством, была существенно необходима, если преуспевающее и цветущее общество должно было возникнуть из действий сообществ индивидов, рьяно преследующих свои эгоистичные интересы» [Viner, 1953, p. 185]. Наряду с правом, образование и сам факт привычки к общественной жизни были важны, поскольку с их помощью различные страсти могли быть направлены на коллективное благо[161]. В некотором смысле взаимодействие хорошо сбалансированных страстей представляет собой определенного рода «невидимую руку», которая гарантирует прогресс общества, даже если он не является непосредственной целью индивидуальных действий. Эта невидимая рука не была тем не менее необходимым результатом индивидуальных действий: сама по себе она была сознательно сконструирована, являясь проявлением дарований тех, кто отвечает за управление обществом[162].

Для многих экономистов публикация «Богатства народов» Смита означает дату рождения экономической науки, тогда как Маркс забирается еще дальше, называя Петти отцом политической экономии. Джевонс [Jevons, 1881] останавливается посередине; для него основателем политической экономии был международный банкир Ричард Кантильон. По всей видимости, он родился в Ирландии, прожил большую часть жизни в Париже и был убит в Лондоне в 1734 г.[163] Он был автором «Очерка о природе торговли вообще», вероятно, написанного между 1728 и 1734 гг. и опубликованного посмертно на французском только в 1755 г., после того как он был в значительной степени воспроизведен на английском Постлтуэйтом[164] без указания автора, а также после того, как рукопись очерка провела 60 лет в руках маркиза Мирабо, который, кажется, также имел намерение использовать ее подобным образом[165]. Влияние Кантильона на Кенэ и физиократов было по-настоящему глубоким.

«Очерк» обладает замечательной компактностью и следует строго логичной схеме; он состоит из трех частей, первая посвящена внутренней организации экономической системы, вторая представляет краткий, но впечатляюще ясный трактат о деньгах и внутреннем денежном обращении, а третья – трактат о международной торговле и курсах валют. «Очерк» очевидно указывает на близкое знакомство автора с этими темами и особенно с механизмами международных финансов[166]. Текст сопровождался статистическим приложением, впоследствии потерянным, которое, вероятно, содержало упражнения в политической арифметике в духе Петти, как мы можем предположить, судя по ссылкам на него.

Представляется, что Кантильон придавал подобным арифметическим расчетам несколько меньшее значение, чем Петти, рассматривая их в качестве приближенного инструмента для описания реальности и ключа для ее интерпретации, а не способа выявления основополагающих количественных законов[167]. В любом случае он заимствует у Петти некоторые элементы и прежде всего идею «политического тела», способного получить излишний (прибавочный) продукт, выходящий за рамки необходимых средств производства и существования. Однако если Петти, по всей видимости, считал, что связь между различными частями политического тела заключается преимущественно в том факте, что они являются подданными единой государственной власти, то, по мнению Кантильона, она осуществляется в процессе обращения товаров. Впрочем, эта идея также появляется и у Петти, когда он сравнивает деньги с жиром в человеческом теле, а товары с кровью (см. выше, подразд. 3.3). Тем не менее именно Кантильон первым явно обозначил связь между процессами обращения товаров и производства.

Наиболее интересна первая часть «Очерка» Кантильона, где обнаруживается ключевая роль, которую он играл на пути от Петти к Кенэ и Смиту. Разумеется, восприятие преемственности идей этих авторов зависит от той позиции, которую интерпретатор занимает в экономической науке. Например, согласно Джевонсу, Кантильон был предтечей современных теорий в основном благодаря дихотомии, которую он проводил между рыночной ценностью и «подлинной ценностью» (которую Джевонс отождествлял с противопоставлением теории ценообразования, основанной на спросе и предложении, и теории, основанной на издержках производства) [Jevons, 1881, p. 345][168]. Как мы видели, напротив, Кантильон следовал по пути, который был начат Петти, содействуя разработке основных концепций, используемых последующими поколениями экономистов, и Кенэ прежде всего, в их аналитических системах.

Позвольте сосредоточить наше внимание на двух элементах мысли Кантильона: на концептуальных категориях, используемых для подразделения экономики на районы, сектора и социальные классы, а также на теорию ценности, которую мы можем назвать теорией земельной ценности.

В отношении первого из двух элементов Кантильон связал разделение на сектора (сельскохозяйственный, ремесленный, торговый), с разделением на социальные классы (крестьяне, ремесленники, торговцы и дворянство), а также с географической организацией общества (сельская местность, деревни, города). Можно увидеть, что Кантильон не следовал современному подразделению экономики на сектора (сельскохозяйственный, промышленный и сектор услуг) и социальные классы (рабочие, капиталисты, землевладельцы), но это не делает менее значимым его видение взаимосвязей между различными перспективами, которые могут быть приняты при рассмотрении экономической системы (т. е. между делением на сектора, социальные классы или на географические области, которые могут рассматриваться как однородные). Очевидно, это не означает, что поиск прямого соответствия между различными классификациями является лучшим способом представить экономику[169]. В любом случае, как мы увидим в следующем подразделе этой главы, концепция связи между разделением общества на классы и на сектора была подхвачена Кенэ и физиократами. Впоследствии, однако, по крайней мере после Смита и далее, разделение на социальные классы (рабочие, капиталисты, землевладельцы) перестало зависеть от деления на сектора, хотя и не полностью, и от географического деления, которое оставалось на заднем плане и часто сводилось к дихотомии город – деревня. Автономность различных делений экономической системы не должна тем не менее заставить нас потерять связь между ними. Подобные классификации – это всего лишь инструмент анализа, имеющий исторически относительную значимость.