[Williams, 1981; Boyer, 1990; Oxley, 1974]). Расширение помощи бедным было вызвано, среди прочего, так называемой системой Спинхемланда (названной так по месту, где собирались магистраты Беркшира), начавшей распространяться в 1795 г., в соответствии с которой получатели самых низких заработков субсидировались до минимального уровня, определяемого на основе количества членов семьи и индексируемого на основе изменения цен на продовольствие.

Все это составляло подоплеку дискуссии о законах о бедных в Англии в первой половине XIX в. Как мы видели выше, мальтусовский закон народонаселения использовался здесь для доказательства того, что помощь трудоспособным бедным бесполезна – этого тезиса придерживались многие классические экономисты, включая самого Мальтуса и Рикардо. Другие, подобно Сениору, прибегали к теории «фонда заработной платы» с тем же самым выводом: помощь трудоспособным бедным ослабляет стимулы к труду, сокращая тем самым эффективность рабочих и, как следствие, масштаб производства и доступность ресурсов для выплаты заработной платы[302].

Дискуссия между сторонниками консервативных и прогрессивных взглядов на то, снижает ли поддержка трудоспособных бедных стимулы к труду, не ставилась в зависимость от принудительного труда в работных домах. Поэтому эта дискуссия развернулась не столько о целесообразности помощи бедным в принципе, сколько о выборе между пособиями неимущим, живущим самостоятельно, и их содержанием в работных домах. Проблемы плохого управления, не слишком интересные с точки зрения теоретической экономической дискуссии, смешивались с такими вопросами, как стимулы активного участия индивидов, роль государственного вмешательства и бедность как неизбежный удел значительной части населения[303].

Мальтусовский закон народонаселения, а именно идея о том, что рост населения оказывает давление на средства существования, казался очень реалистичным в Англии периода наполеоновских войн, когда континентальная блокада преграждала импорт из европейских стран, производящих дешевые сельскохозяйственные товары. В годы, непосредственно последовавшие за Венским конгрессом 1815 г., воспоминания военных лет все еще сказывались в виде стойкого и широкого признания теории, которая уже не соответствовала реалиям того времени. Одной из областей, в которой закон народонаселения уже достаточно ясно исчерпал себя, была дискуссия о колониях, которая теперь в значительной степени игнорируется историками экономической мысли, но в свое время была одной из самых злободневных.

Эта дискуссия также началась задолго до рассматриваемого здесь периода. Например, об отношениях колоний и метрополии Адам Смит написал несколько очень интересных страниц в конце своего magnum opus, который был опубликован в год провозглашения Декларации независимости американских колоний. На этих страницах, а также в меморандуме февраля 1778 г., Смит не только обнаруживает готовность признать права колоний, но и заходит так далеко, что очерчивает «содружество», подобное тому, что сложится только гораздо позже, осознав возможности Северной Америки как будущего лидера мировой экономики (см.: [Смит, 2007, с. 863–876] и прежде всего [Smith, 1977, p. 377–385])[304]. Даже до Смита мы можем вспомнить участие Петти в американском предприятии его друга Пенна, которое привело к основанию Пенсильвании (ср.: [Fitzmaurice, 1895]), или роль, которую играл Кантильон и прежде всего шотландский банкир-экономист Джон Ло в финансовых перипетиях, касавшихся колонизации Миссисипи (ср.: [Murphy, 1986; 1997]).

Но давайте вернемся к дискуссии о колониях в золотой период классической политической экономии. Одна из основных проблем стран за океаном – как недавно приобретших независимость Соединенных Штатов, так и нового колониального фронтира в Австралии – заключалась в крайне низкой плотности населения. Для обработки были доступны обширные земли, а число иммигрантов ограничено, что означало огромные трудности для новорожденных производственных фирм, нуждающихся в наемных работниках, препятствуя развитию интегрированной экономической системы с мануфактурным сектором, процветающим благодаря разделению труда между фирмами и внутри каждого производственного процесса.

Эти проблемы рассматривались такими авторами, как Уэйкфилд, Торренс и др. Не выходя за рамки мальтусовского закона народонаселения, Торренс (мы поговорим о нем подробнее ниже, в подразд. 8.2) был одним из первых авторов, представивших колонии как выход для эмиграции, которая должна улучшить условия рабочих королевства, и в частности ирландцев [Torrens, 1817][305]. Вскоре, однако, Торренс обратился к идеям Уэйкфилда о систематической колонизации.

Эдуард Гиббон Уэйкфилд (1774–1854) утверждал, что земля в колониях должна продаваться поселенцам по такой цене, которую не все могут себе позволить, чтобы гарантировать наличие наемного труда; если же они получат землю для обработки бесплатно, то поселенцы рассеются на обширных территориях, что сделает невозможным достижение разделения труда, а это приведет к огромным потерям производительности и надвигающейся на новые колонии бедности (см.: [Wakefield, 1829; 1833])[306].

Восприняв идеи Уэйкфилда, Торренс стал защищать их с характерной для него энергией и сыграл активную роль в колонизации Южной Австралии, сначала (с 1831 г.) как член-учредитель South Australian Land Company, а затем (с 1835 г.) как председатель комиссии, созданной британским правительством для организации новых провинций в Южной Австралии [Torrens, 1835][307]. Таким образом, теория народонаселения отошла от старых, пессимистических взглядов на возможность прогресса человеческого общества и сформировала основу для теоретической рационализации экспансионистских сил, ведущих к образованию Британской империи.

Давайте обратимся теперь к другому важному течению мысли, утилитаризму Бентама, который сформировался и приобрел влияние в период между «Богатством народов» (1776) Смита и «Основами» (1848) Джона Стюарта Милля. В некоторых аспектах – как мы увидим в главе 10 – он открыл путь «маржиналистской революции»; в других аспектах он может помочь нам понять переход, ставший во многих отношениях шагом назад, от смитовского понятия человека, направляемого богатой совокупностью страстей, к рикардовскому понятию экономического человека.

«Утилитаристская революция» родившегося в Лондоне философа Джереми Бентама (1748–1832) произошла в области, отличающейся от политической экономии, хотя во многих отношениях затрагивающей ее, а именно в области этики. В этой области на протяжении веков дискуссия (упомянутая выше, подразд. 2.1) заключалась в противостоянии двух подходов: де-онтологического и консеквенциалистского. Бентам осуществил решающий вклад в развитие последнего.

В нескольких словах, деонтологический подход утверждает, что действия «хороши» или «плохи» сами по себе: моральное качество действия является присущей ему характеристикой. Например, нанесение человеку вреда, безусловно, является «плохим». Консеквенциалистский подход утверждает, что о любом действии надо судить в том конкретном контексте, в котором оно было произведено, т. е. исходя из его последствий. Даже нанесение вреда человеку может быть «хорошим», например, если кто-то вынужден был это сделать, чтобы предотвратить убийство этим человеком кого-нибудь другого[308].

Деонтологические теории этики обычно основывались на принципе авторитета; традиционно они ассоциировались с религиозными заповедями и были характерны для обществ, ориентированных на уважение к традициям. Консеквенциалистские теории этики вышли на первый план вместе с новой рационалистической ориентацией эпохи Просвещения. Многие философы и социальные реформаторы (такие как Беккариа и Верри в Милане: см. выше, подразд. 4.8) по-разному способствовали успеху данного подхода; Бентам среди них, несомненно, сыграл решающую роль.