Его встретили как чужого. Он сказал, что отстал... Случайно отбился...

Белосельские пили чай, ведя мирный разговор, словно в городе ничего не произошло. В хрустальной вазочке лежало вкусное печенье, и приятным цветом играло при лампе варенье из цельных абрикосов, и нежно звенели серебряные ложечки. Митя, однако, от чаю отказался, сказав, что уже пил... В этот раз ему поверили, и даже Верочка не попросила выпить еще стаканчик «хоть ради нее одной...»

Ему как постояльцу отвели угол в кабинете, указали на кожаный диван... В тягостной неловкости прошел час. Сославшись на головную боль, Митя попросил разрешения лечь. Он быстро разделся. Все казалось неудобным: диван, одеяло, чужой запах постели. Митя погасил свечу и смотрел на щель, сквозь которую проникал в кабинет свет из столовой. Сердце билось рыхлыми, расслабленными толчками. Потом захотел есть... Никогда так не хотел есть дома... С каким удовольствием съел бы даже те корочки, которые Вера небрежно смела со стола и выбросила в мусорную корзинку.

Утром Вера обтянула гимназические пуговицы Мити черными колпачками, Митя срезал синие петлицы, сорвал с фуражки герб.

— Завтра уеду, Вера...

— Куда вы уедете в такое время?

— Уеду домой, в Екатеринослав.

Уехать удалось, однако, только через месяц. Сколько унижений испытал за это время... Как приживал, как нищий глядел он на стол, отказываясь от вкусных блюд, голодный, оскорбленный, и никто не хотел понять, как тяжело было ему, избалованному единственному сынку, которому всегда в доме отводилось самое лучшее. Отец Веры устроил место в теплушке, дал денег на дорогу (до чего стыдно брать от чужого человека деньги!..), и Митя уехал. В дороге он убедился, что гимназическая форма могла причинить ему неприятности... Он поменял пальто на невыдубленный кожушок, подсунутый каким-то попутчиком, но и кожушок казался слишком заманчивым. Митя отдал его за красноармейскую шинель с прожженной полой, выбросил нелепую форменную фуражку с кантами. Обменял мундирчик и брюки... Кажется, он готов был обменять самого себя...

Митя не был больше гимназистом. Он не помнил, носил ли пробор посреди головы тонкой нитью от лба до затылка, не помнил, носил ли когда-либо лакированные туфли и модный короткий мундирчик.

В Екатеринославе, куда прибыл через десять дней езды, полной тревоги, он решил, что идти на отцовскую квартиру опасно и отправился к старухам-теткам, с которыми семья Шаховых поддерживала холодные отношения. Долго звонил у парадной двери. Потом начались задверные разговоры.

— Кто звонит?

— Я.

— Кто стучит?

— Это я. Митя.

— Какой Митя?

— Мне нужно Марью Павловну Шахову.

— Зачем она?

— Я Митя Шахов.

— Какой Митя Шахов?

— Это вы, тетя?

— Чья тетя?

— Моя тетя! Тетя Маня!

— Ах, господи, какой бестолковый! Да кого же вам надо, русским языком спрашиваю?

— Тетю Маню...

— Кому она нужна?

— Мне, Мите.

— Да откуда вы?

— С поезда. Из Николаева.

— Кто вы такой?

— Я сын папы...

— Не понимаю!

— Я ваш племянник Митя...

Начался обряд открывания двери: сбрасывались двухаршинные крючья, звенели болты, звонки. Дверь приоткрылась на двух цепочках. Перед тетушкой стоял оборванец. Разговор повторился еще раз.

— Так что же тебе, Митенька, надо? — спросила тетушка в выцветшем халатике и самодельных шлепанцах.

Митя стоял против щели в коридор, видя аккуратно сложенные дровишки, корзины, баулы.

— Мне бы только переночевать. Я не спал. Выбился из сил. Изголодался... Нет ни рубля денег... Я отстал от папы и мамы...

— Что ты, что ты, Митенька! Ты и сыпняк можешь занести с дороги... В таком маскараде... Видано ли? Надо было не отставать. Устраивайся, милое дитя, как хочешь. У нас негде. Сами еле-еле концы с концами сводим. Отец твой не очень заботился о нас, своих сестрах, хоть и средства имел: главный инженер завода! Я еще вот хожу, а Леля с постели не встает.

— Мне негде ночевать... Уже поздно. Ходить по городу запрещено. Меня арестуют... Позвольте перебыть до утра...

Тетка подняла руки, чтобы закрыть дверь. Митя увидел, словно в лупу, что кожа на ее сухих локтях сморщена и как бы испачкана мелом. Дверной обряд повторился (крючья, болты, замки, задвижки). Дом был глух. Сюда, в затхлость, нельзя. Никуда в прошлое нельзя. Митя сошел с крыльца и постоял несколько минут на Чернышевской улице, не зная, что делать дальше.

Вечер быстро густел.

Митя направился к вокзалу, идти предстояло километров пять. И он пошел по Лагерной, по Екатерининскому проспекту. Почему к вокзалу — сам не знал. Там, в углу, пропитанном запахом пота и ржавой сельди, он кутался в рваную свою шинель и согревался собственным дыханием. За ночь у него трижды проверяли документы, он тыкал свой гимназический билет; всех перегоняли из зала в зал, из коридора в коридор и на улицу. Объединившись с беспризорными, Митя воевал за угол, за сон, за возможность сжаться в комок, забыться от холода и тоски.

Утром он стоял на перекрестке жизни, никто не толкал под локоть; выбор был свободен: в бродяги или...

Он начал утро с обхода заводов. Его спрашивали, что он умеет делать, кто он? И он не знал, что ответить. Что он умеет делать? Ничего. Кто он? Ничто.

На Брянском заводе он, наконец, назвал свою специальность:

— Чернорабочий!

Его послали в мартеновский. С этого началась его жизнь.

И вот прошло одиннадцать лет. Он ничего не знал о родных, вероятно, погибли в дороге или в эмиграции. Да так оно и было: для него они умерли в двадцатом, как и он для них, хотя отец не отличался жестокостью, и рабочие завода Шадуар не имели против него больше, чем против других инженеров, служивших хозяевам верой и правдой.

Воспоминания гимназических лет? Что ж, было много хорошего и много дурного. Плохое отбрасывает, хорошим дорожит. Были и детские увлечения. Сейчас он распахнул душу сильному чувству и шел к логическому завершению того, что началось еще несколько лет назад, когда они переглядывались с Анной Петровной через улицу.

Простившись с Днепром, с городом — здесь он родился, здесь прожил свои двадцать восемь лет, — Митя пошел прощаться с дорогим его сердцу институтом. Он заходил в аудитории, в зал. Ко всему привык он, и со всем этим нелегко было расставаться. Потом зашел в библиотеку, к Анне Петровне.

На вечере в оперном театре они сидели вместе; концерт давали студенты музыкального техникума и своя самодеятельность. В первые минуты ему показалось, что с Анной Петровной вторгается в его жизнь старое, ненужное, что надо бежать от нее и чем скорее, тем лучше. Но уже к концу концерта он понял, что ошибся. Анна Петровна сама рвалась из душного старого мира, с ней он чувствовал себя, как с давней знакомой, она удивительно хорошо понимала его.

Большое чувство приходит обычно сразу, и Митя поверил этому, поверила и Анна Петровна.

В зале было темно, но обоим не хотелось покидать зал, оставлять удобные кресла. Митя смотрел в лицо Анне Петровне, и не было ни смущения, ни прежней робости.

После того вечера они встречались в старых нагорных переулках. Анну Петровну не покидало беспокойство. Она говорила о неудавшейся жизни, о том, что ей тяжело было с Генрихом, что она хотела бы уехать куда-нибудь, далеко-далеко, начать жизнь заново, по-другому. Это ее мечта.

И с каждым разом она все более нравилась ему.

— Завтра мы уезжаем, — сказал он ей, входя в библиотеку.

Хотя Анна Петровна знала, она вдруг побледнела. Он просил ее побыть вместе последние часы.

— Я не могу, я на работе... Вечером.

...Вечер.

Митя ждал Анну Петровну в сквере, против Горного, у памятника Екатерине II. Горели фонари. Чуть ссутулившись, сновал он по аллее взад и вперед: Анна Петровна не приходила. Митя встревожился.

И когда решил уйти, знакомые руки нашли его. Митя, не вставая со скамьи, прижимался к ладоням, говорил бессвязные, но такие нужные в эту минуту слова.