Они обходят печь.

«Хоть бы благополучно обошлось...» — думает Гребенников. — Не надо ли вам чего-нибудь, Федор Федорович?

Бунчужный садится возле сифона с сельтерской водой, пьет, хотя пить не хочется. Гребенников уходит.

Вскоре становится известно, что задувка откладывается на десять часов утра.

«Тянет старик...» — думает Надя. Ей жаль Федора Федоровича: он осунулся за последние дни, и она тревожится о его здоровье.

— А вы обратили внимание, — говорит Надя профессору, — что ни одна смена не торопится уйти домой? Каждый хочет, чтобы выдачу ванадистого чугуна связали с его именем.

Бунчужный оглядывается. Возле экспериментальной печи людно.

— Что такое? Кто это?

— Рабочие разных цехов. Интересуются. Расспрашивают...

Профессор пожимает плечами. Он идет в газовую, проверяет на контрольно-измерительных приборах температуру воздухонагревателей.

К горну приходит Журба, он только что вернулся из краевого центра.

— Как хорошо, что ты приехал! — обрадованно встречает Надя.

— Что у вас? Как печи?

— «Гигант» задули вчера, Волощук даст чугун раньше нас. У Шахова на мартене также дела идут успешно. Сталь получим тридцатого. А мы должны дать выплавку к Первому мая.

— Дадите?

Надя медлит с ответом.

— Сложно это, Коля... Очень сложно...

Ей хочется рассказать о беспокойстве профессора, но о сомнениях нехорошо говорить даже с Николаем.

— Как ты там, Коля? Удачно съездил?

День кончается. По рельсам бегут вагон-весы. Скип ловко опрокидывает кокс на конус домны.

— Пора!

Напряжением воли профессор сбрасывает с себя усталость.

— Позвоните Гребенникову и Журбе, сейчас приступим! — говорит он Жене Столяровой.

К пеки приходят Гребенников и Журба. Приходят один за другим Роликов, Борис Волощук, свободные инженеры, мастера, рабочие.

— Моя скоро выдаст чугун! — с удовлетвореним говорит Борис Наде. — Ты понимаешь, первый раз в жизни пускаю домну... Да не просто домну, а гигант! И гигант, который сам построил. И трохи, як кажуть, хвылююсь...

Лицо у Бориса торжественное, густые волосы припудрены красноватой рудной пылью.

Бунчужный выходит из газовой и машет рукой. Надя бежит к профессору.

— Открыть свечи!

Небольшого роста, сухонький, профессор кажется сейчас большим, властным; он словно стал выше.

— Проверить клапаны на газопроводах и конусах!

— Есть! — отвечают ему.

Надя проверяет исполнение.

— Дать дутье! — голос тверд, упрям.

Дают горячее дутье. Бунчужный прижимается к глазку печи. Видно, как загораются дрова, как вспыхивает мазут.

— Ох, уж эти мне старики... — замечает Роликов.

Надя следит за приборами. Температура дутья семьсот градусов, давление пол-атмосферы. Она докладывает профессору. Над свечами домны появляется первый дымок... Глаза присутствующих устремлены к вершине печи. Первый дымок... Он разреженный, прозрачный, нежного серо-синего цвета, как облачко в горах.

— А я старика понимаю, — говорит Гребенников Журбе, — рождение домны — это такое событие... такое событие... За свою жизнь Федор Федорович и построил не одну домну, и вылечил не одну. Но, мне кажется, вот так он волнуется только здесь...

Толпа в цехе растет. На лесах строек, на крышах соседних цехов, всюду, откуда только можно видеть экспериментальную домну, — люди. Время мчится, но его не замечают. На литейном дворе уже закончили формовку песка. Наступает ночь. Приходит смена. Не оставляют печи Федор Федорович и Надя. Когда от усталости подкашиваются ноги, профессор идет в газовую: туда Гребенников распорядился принести раскладушку. Бунчужный ложится на пятнадцать-двадцать минут, потом идет к печи-гиганту, где хозяйничает Волощук.

— Как у вас дела, товарищ Волощук?

— В порядке, Федор Федорович.

Борис гордится тем, что на его участке работа идет нормально; здесь и начальства меньше, и суеты никакой.

Профессор заглядывает в глазки́ печи.

— Подбавьте дутья. Думаю, что через час можно выпускать шлак.

Дутье увеличивают. Через час выпускают шлак, а вскоре и чугун.

— Домна-гигант выдала чугун! — разносится по заводу. — Чугун есть!

К печи устремляется народ.

«Теперь можно и к своей капризуле», — мысленно говорит Бунчужный и идет, стараясь никому не попадаться на глаза.

— Что у нас, Надежда Степановна?

Надя жмется.

Профессор заглядывает по очереди во все фурменные глазки́.

Приходит Борис.

— Почему тебя не было? У нас чугун есть! Слышишь? Моя домна...

— Погоди.

Волощук заглядывает внутрь печи.

— Не мало ли дутья? Я бы подбавил.

— Не вмешивайся, пожалуйста, мы ведем печь не на полном ходу.

— Почему?

— Так надо.

— Вообще интересно! — замечает Волощук. — Ну, я пошел к своей. Когда дадите титано-магнетитовую шихту, позови меня.

Женя усаживается возле входа в бункерную канаву и подпирает кулачками подбородок. Спать хочется немилосердно; кажется, если бы легла по-настоящему, со спокойной душой, спала бы суток двое. Но душа неспокойна... Профессор огорчен, взволнован...

Женя смотрит на печь, на воздухонагреватели, на компрессорную станцию. Комсомольцы помогали выкладывать печь, строили бункера, сейчас домну обслуживают, всюду следы их рук. Этим она гордится.

— А где Федор Федорович?

— Уехал в соцгород. Говорит, на часок. Что-то понадобилось.

— Как он решился оставить печь?

— Печь доверил мне! — с гордостью отвечает Надя.

Через час профессор возвращается.

— Задержался на телеграфе... — сказал он Наде. — Что здесь?

Он знакомится с показаниями приборов, заглядывает в глазки́.

— Пора!

Шлак выпускают. Немного позже выпускают и литейный чугун. К печи подходит Гребенников.

— В порядке? — спрашивает он.

— Пока в порядке. Но это подготовительная стадия. Мы еще не шихтовали на ванадистый чугун.

На следующий день Бунчужный велит дать загрузку титано-магнетитов.

— Увеличить дутье!

Надя следит, как выполняются распоряжения профессора. Началось томительное ожидание. Профессор садится у горна. Температура дутья семьсот девяносто градусов, давление — одна атмосфера. Пока все идет как следует. И тем не менее Федор Федорович не может избавиться от неприятной дрожи пальцев. Он сердится на себя, а пальцы дрожат, дрожат. Гребенников садится рядом. Некоторое время они молчат.

— Великое никогда не дается легко, — говорит Гребенников. — Если бы не было неудач, мы не знали бы, что такое удачи!

— Софизм, Петр Александрович.

С каждым часом, приближающим выдачу ванадистого чугуна, возле печи все больше и больше людей.

— Я прошу вас, Петр Александрович, удалить любопытных. Придумали цирк! А меня хотят превратить в клоуна! — пытается шутить профессор.

Гребенников приказывает выставит охрану, но это не помогает: никому не хочется уходить. Одни прячутся на литейном дворе, другие — у бункеров. Ребята взбираются на крыши.

И вдруг из уст в уста передается слово, которое доменщики равнодушно не произносят:

— Фурма!

Мастер Городулин и Надя бегут к печи.

— Сгорела, проклятая!

«Что за несчастье», — думает Коханец. Ей хочется спросить профессора, почему сгорела фурма, но профессор надулся, сейчас он суровый, отчужденный.

Начинается смена прибора. Из амбразуры хлещут искры. Черные от копоти, мокрые горновые прикрываются от пышащего из печи жара и подносят медную фурму. Она тяжелая, ее с трудом поднимают. Смена идет медленно, профессор Бунчужный хрустит костяшками пальцев. Возле открытой амбразуры новички боятся стоять: им кажется, что вот-вот из печи хлынут раскаленные материалы.

Минут через пятнадцать фурма сменена, печь снова на полном ходу.

Наступает ночь. Профессора знобит. «Не так, не так... Дело, кажется, срывается», — признавался профессор самому себе, чувствуя, будто изморозь выступает на спине, на затылке.