Лазарька вставал в шесть часов утра, вынимал брус и толкал коленом плотные половинки, которые медленно отходили на петлях. Свет вторгался в теплую сутемь.

С этого начинался день. Лазарька выходил на пустынную улицу, забрасывал крючки от каждой половинки двери в кольца, укрепленные в розовых ямках кирпичной стены. Справа висела жестяная табличка, поржавевшая, с вмятиной от удара камнем и с надписью, которую едва можно было разобрать: «Спросить здесь».

Большой кусок жести, вправленный в металлическую раму, висел над входом. На вывеске нарисованы были револьвер, керосинка, огромная мясорубка и швейная машина; в центре на черном фоне шла надпись: «Физико-химико-механическая и электроводопроводная рабочая мастерская А. И. Терехова».

И вот странно: еще недавно, совсем недавно, Лазарьке казалось, что жил он только одной этой мечтой. Отнимут — и уйдет жизнь. Вытечет, как вода из пробитого ведра. Но мечту отняли, а жизнь не ушла.

— Я вам еще покажу!.. — страстно шептал Лазарька в горькие часы воспоминаний. — Вы еще меня вспомните!

Он научился внимательно приглядываться к людям и разгадывать каждого по лицу, одежде, голосу; он хотел справедливо относиться к людям и не оказаться добрым к тем, кого обязан был ненавидеть.

Жажда расплаты — лучшее утешение в горе.

Жизнь мчалась куда-то вдаль; от нее, как от колес экипажа, летели брызги во все стороны. И, уцепившись за задок неведомой пролетки, помчался Лазарька, смутно представляя себе будущее.

Много нового открылось ему с первых дней. Сначала требовалось разгадать вывеску: «Физико-химико-механическая и электроводопроводная...» В мастерской глаза разбегались, чего только здесь не было! Швейные машины. Маленькие, словно игрушечные, покрутишь рукой, — и пошла обстрачивать края материи. И большие машины с цепочкой: повернешь колесо на один оборот — готово, пуговица пришита! И совсем непонятные: повернешь — и густо обметанная петля, как на пальто у богатых людей.

А велосипеды! Какие велосипеды стояли в мастерской у Александра Ивановича! Одно колесо, а на нем высокое сидение и руль. И на трех колесах. И на двух, только одно большое, а другое маленькое. И обыкновенные, только с моторчиками.

И белые кассы, как в дорогих магазинах. И ружья. Револьверы. Большие и маленькие. И со смешным названием «Бульдог»! И разные моторчики, фонари, звонки и удивительные ножи с ножницами, ложкой, вилкой...

В семь утра — так уже заведено — открывается стеклянная дверь, из комнаты выходит Петр.

Ответив на приветствие, Петр обязательно прищурит один глаз (на самом кончике брови торчит пучочек длинных ненужных волосков — бородавка), посмотрит на Лазарьку и обязательно что-нибудь такое интересное спросит, над чем надо подумать, прежде чем ответить.

— Так... Ну, скажи, как надо выполнять общественно-полезное дело?

Лазарька улыбается во весь рот — вопрос легкий! — и громко отвечает:

— С увлечением!

Теперь можно ждать вопроса, какие же дела являются полезными, а какие нет. Но Лазарьке хочется хоть разок поставить Петра в тупик, и он, прищурившись, как Петр, спрашивает:

— А ставить самовар — это полезное дело?

Петра, однако, не поймаешь! Вместо ответа, он сам спрашивает:

— А ты как думаешь?

— Я думаю, это не очень полезное дело...

— Почему не очень полезное?

— Если ставить самовар для рабочих, это полезное дело, а если для капиталистов, то совсем не полезное дело! Вы смеетесь? А вот ответьте, правильно я сказал?

— Правильно! Правильно! Все, что делается на пользу капиталистов, не полезное дело...

— А зачем тогда делать, если не полезное? Надо не делать — и все!

— Об этом думают люди... А вот наш самовар ставить — это полезное дело?

— Полезное! Очень полезное! — смеется Лазарька, у которого в Одессе появился волчий аппетит.

— Ну, ладно! Иди! Выполняй полезное дело!

Петр, повязывается фартуком, как печник, счищает гусиным крылом верстак и начинает работу, а Лазарька выносит толстопузый, сияющий на солнце самовар. Ставят его во дворе, возле крыльца. Сухие щепки, приготовленные с вечера, загораются сразу. Лазарька осторожно опускает их в трубу и едва успевает вытащить руку, как коптящее пламя с воем вырывается наружу. Лазарька насовывает трубу и поворачивает коленце, чтобы дым и огонь не лизали стенку дома. Потом садится на корточки и наблюдает...

Труба сразу нагревается, краснеет; сквозь мельчайшие, незаметные в холодном железе дырочки светится огонь. Труба потрескивает, от нее как бы отскакивает шелуха.

Минут через двадцать свистит пар. Лазарька поспешно срывает за ручку горячую трубу (нужна тряпка, но ее нет под рукой!), вода поднимает крышку, и, пузырясь, выплескивается на бока самовара.

Лазарька обтирает самовар и вносит в столовую. В комнате приятно пахнет теплым углем.

Тогда из крохотной спаленки выходит, сгибаясь в низкой двери, Александр Иванович — широкий, в серой блузе, поверх которой надета черная жилетка. Зеленоватые волосы топорщатся вокруг лысины, на кончике носа — очки. Александр Иванович смотрит поверх очков, прижав подбородок к груди.

Лазарька говорит; «С добрым утром, Александр Иванович! Самовар готов!» — и расставляет чашки. Тогда же выходит Марья Ксаверьевна с кружевной наколкой на жидких прямых волосах.

Была когда-то у Александра Ивановича, как узнал Лазарька, большая, шумная, никогда не наедавшаяся семья. Но с годами одни поженились, другие повыходили замуж, своя рабочая сила схлынула. Остался Петр, меньшой, любимец отца и матери. К старости Александр Иванович отяжелел, материально не нуждался и скорее по многолетней привычке становился за верстак. Он ни с кем в доме много не разговаривал, не любил болтать и с клиентами. Бегло осматривал принесенное, записывал в книгу, выдавал квитанцию с овальной лиловой печатью, а вещь ставил на полку или на окно.

После чая Александр Иванович приступал к работе над своим изобретением, Петр делал очередную починку, Лазарька помогал Марье Ксаверьевне убирать квартиру, шел на базар, чистил картошку, выносил отбросы в дворовый ящик, переполненный летом арбузными и дынными корками.

— Ну, довольно с тебя! Иди! — говорила хозяйка.

Лазарька с радостью бежал в мастерскую.

— Свободен? — спрашивал Петр.

— Свободен.

— На, отпили мне. Только смотри: семь восьмых дюйма, тютельку в тютельку. Вон ножовка и аршин.

Лазарька зажимает пластинку в тиски (этому он научился у отца, в Грушках), делает метку и пилит.

— Стоишь неправильно! Кто так держит ножовку?

Петр показывает, как надо стоять, держать ножовку.

— Дышать будешь ровней! И хребет не свернешь!

Лазарька отпиливает и тщательно выверяет длину.

Потом получает новую работу. Как хочется все-все знать! Вот Александр Иванович каждый день стоит над своей машиной, складывает, разбирает. Работа не клеится — это Лазарьке видно. Его не надуешь! Работа просто не клеится!

— Что это ваш папаша все думает? — робко спрашивает Лазарька, наклонившись к Петру. (У старика, несмотря на преклонный возраст, хороший слух).

Петр усмехается.

— Разве нельзя сказать? Секретное? — еще тише спрашивает он и в голосе звучит: «Мне довериться можно... Я сам потерпел... Еще как потерпел. Разве не знаете?..»

— Перпетуум мобиле! Понял? Перпетуум...

Нет, видно Лазарьке никогда не понять, что это такое.

— Когда-нибудь поймешь!.. — и снова усмешка.

В субботу вечером мастерская закрывается в пять часов. Лазарька и Александр Иванович идут в баню, держа под мышками плоские побелевшие веники. В воскресенье мастерская закрыта на весь день. Лазарька свободен.

Что можно делать в воскресенье, если ты свободен? Если тебе одиннадцать лет? Если ты не в реальном училище? И если ты в Одессе?

Осень. Синие лужи на тротуаре. Корабликами плавают жилистые листья. Лазарька идет к «утюжку»: Старопортофранковская и Ямская сходятся углом. Вот он на Соборной площади. Черный итальянец в большой соломенной шляпе подводит к ограде собора шоколадного цвета пони, запряженного в лакированный фаэтончик. После церковной службы разодетым в шелковые костюмчики детям хочется покататься. Отцы вынимают кошельки, похожие на лежалые дыньки, а дети усаживаются в фаэтончики. Передний берет возжи и кнут, итальянец гладит пони по замшевой губе и, держа под уздцы, ведет лошадку по кругу. За это надо заплатить пять копеек. Лазарька заметил, что мальчики всегда просились на козлы, хотели быть «кучерами», а девочки — «господами». Когда фаэтончик трогался с места, папы и мамы помахивали детям платочками и делали ручкой — до свидания! После благополучного возвращения трогательная встреча.