— Иначе ничем не объяснишь. Меня этот вопрос всегда занимает.

Потом Шарль Буше подсел к Бунчужному.

— Не помешаю вам?

Профессор посмотрел на Шарля.

— Нет.

Шарль Буше заговорил о строительстве, о жизни в Советском Союзе, о быте. Потом рассказал о своей работе в Петербурге, в котором жил до начала войны с Германией.

— А ваша семья где? — спросил Бунчужный француза.

— В Лионе.

— У вас есть дети?

— Одна дочь... Вот такая... — он показал на Женю.

— Когда дочь такая, то хочется, чтобы жена была такая... — сказал Бунчужный.

Буше обиделся, но воспитание не позволило показать. В свою очередь Буше осведомился о семье профессора.

— В вашей фамилии есть что-то интригующее! — сказал француз. — Что-то казацкое, дворянское.

Бунчужный рассмеялся.

— В моей фамилии столько же дворянского, сколько в фамилии «Королев» королевского...

— Пожалуйте к столу! — пригласила Надя гостей.

Стол предназначался для четырех, уместиться же требовалось восьми. Сели вплотную. Раскрасневшаяся после хозяйственной сутолоки Надя (это была первая краска на ее щеках после болезни) вносила и вносила вкусные кушанья на длинных блюдах. Гребенников нарезал хлеб.

Первый тост достался хозяину. Николай заговорил о стройке, крепко сколотившей коллектив, о дружбе народов и поколений.

Громче всех крикнула «ура» Женя, Шарль Буше встал и потянулся с рюмкой к Наде и Николаю. Женя пила, как мальчик, озорничая. Шарль, чокнувшись с девушкой, задержал свою руку у пальцев Жени. Она посмотрела ему в лицо и рассмеялась.

Потом пили за жениха и невесту, за предстоящий пуск комбината, за лучших людей строительства, за присутствующих.

— За твою новую жизнь, Надя! — сказал Борис и поднялся.

Надя также встала.

— И ты будь счастлив! Нашей дружбе никто и ничто не помешает! А когда к тебе на свадьбу? — спросила Бориса.

Он крепко пожал ей руку.

Профессор Бунчужный, вспомнив что-то из своей небольшой практики, крикнул Наде и Николаю: «Горько!» Но это не дошло.

— Другие времена, другие песни! Второе поколение не знает, что такое «горько», — заметил Шарль Буше, гордясь тем, что он хорошо знает русские обычаи.

Но Бунчужный не сдавался.

— Горько! — кричал он. «Вообще, раз вечеринка, надо петь и целоваться. Так по крайней мере было в мои юношеские годы». Кстати, профессор припомнил, что после немногих, в сущности, рабочих и студенческих вечеринок он во всю свою остальную жизнь не знал, что такое повеселиться непринужденно, среди своих.

Так сама собой родилась песня:

Бунчужного поддержал один Шарль Буше:

Песня не удалась.

— Другие времена, другие песни! — еще раз повторил Шарль Буше улыбаясь.

Тогда молодежь запела «Коминтерн».

пели дружно, торжественно, под аккомпанемент Жениного концертина.

Этой песни не знали ни Бунчужный, ни Шарль Буше, но мелодию подтягивали.

— Давайте споем теперь что-нибудь такое, что знают все, — предложил Бунчужный.

Сошлись на «Стеньке Разине»... Песня полилась бойко, хотя вначале и не очень стройно. Бунчужный почувствовал вдруг горячую влажность в горле. «Годы... Годы... А давно ли я в косоворотке, подпоясанный шелковым шнуром с кистями, тянул баском, катаясь на лодке?..»

После «Стеньки» Женя спела «Средь шумного бала...» Пела она стоя; правая нога была на перекладине кресла, и платье туго обтянуло девичью фигурку.

Шарль не отрывал от Жени глаз.

Но удивил всех на вечеринке Николай Журба. Он поднял рюмку «За поэзию!» и принялся читать Маяковского. Читал пять минут, читал десять.

— Ты, может быть, и стихи пишешь? — спросил Гребенников.

Николай улыбнулся.

— Выпьем, друзья мои, за то, что благодаря мудрости партии, благодаря воспитательной силе нашего строя мы, люди, бывшие в прошлом на разных координатах — политических и социальных, теперь вместе и делаем великое народное дело! — предложил Гребенников.

Это был замечательный тост! Шарль Буше даже растерялся от неожиданности. Бунчужный с восторгом посмотрел на начальника строительства и хлопнул в ладоши.

— Друзья! — воскликнул Шарль Буше. — Пятнадцать лет назад мы не могли бы сидеть за одним столом и говорить, что участвуем в строительстве такого великого дела, как социализм!

— Мне было тогда четыре года... — улыбнулась Женя.

Шарль рассказал несколько эпизодов из сражения на Марне, где он за три дня — с 6 по 9 сентября четырнадцатого года пережил больше, чем за всю предшествующую жизнь.

— Мы отогнали бошей за пятьдесят километров, но чего нам это стоило! Вы видите! Вот посмотрите! — Он наклонил голову и показал тонко сделанный шов на темени. — Двухлетний курс лечения... Трепанация черепа...

Но Женю рассказ не тронул: это ведь не гражданская война! Героизм Шарля был не на пользу революции!

Молодежь попросила Гребенникова рассказать о гражданской войне.

— Пусть вам расскажет товарищ Журба. Мы воевали вместе. И нас однажды на расстрел вели вместе: Журбу, меня и нашего друга Лазаря Бляхера.

Журба отмахнулся.

— Нет, уж ты, Петр, лучше расскажи сам.

— Да ведь я нагоню на вас тоску! Стоит ли?

— Стоит! Рассказывайте! — упрашивала Женя.

Тогда Гребенников рассказал, как их троих повезли на расстрел и как нежданно их спасли.

— И кто нас избавил от смерти, до сих пор разузнать не можем.

От рассказа повеяло такой жесткой правдой, что у большинства сердце сжалось.

Потом рассказал несколько боевых эпизодов, показал на ранение: осколок ручной гранаты оставлен был в руке навечно.

После рассказа никому не хотелось говорить. Война продолжалась, этого никто не забывал, только велась она без пушечных выстрелов, скрытно: в генеральных штабах, в кабинетах министерств иностранных дел, в замках промышленников.

— Ну, вот вы и расстроились, — сказал Гребенников, — а не нужно. Кто не воевал, еще повоюет! Для героизма у нас и теперь сколько угодно поводов и возможностей! Итак, за наши прошлые и предстоящие победы!

— Ура! Ура! —дружно кричали все.

— За мудрость победившего класса и его великих вождей! — поднял бокал Бунчужный.

— За отечественный ванадий!

Когда настроение уравновесилось, Николай еще раз принялся читать Маяковского, Женя под аккомпанемент концертино спела романс «Помнишь ли ты это море...», Митя Шах занялся фокусами: он «выжимал» из ножа воду, отбивал и снова приставлял себе пальцы, угадывал имена и числа; Волощук ловко протрубил арию торреадора.

В три часа ночи в соцгороде и на рабочей площадке погас свет.

— Что за черт?

Журба бросился к телефону:

— ЦЭС? ЦЭС?

Телефон не работал.

Шарль зажигал спичку за спичкой.

— Дайте свечу! Свечу! — приставал он ко всем.

— Свечей никто сейчас не производит. Неужели вы этого не знаете? — холодно отрезала Надя.

— И вдруг все услышали взрыв...

Гребенников пружинил телефонную рогульку, но в трубке покоилась тишина.

— Авария! — сказал он очень тихо, а про себя подумал: «Диверсия...» — провода были перерезаны.

Слово «авария» прозвучало в три часа ночи в темной комнате особенно громко и страшно.

— По цехам! — приказал Гребенников. — Ты, Николай, на ЦЭС, я иду на подстанцию. Свяжитесь со стрелками, организуйте из рабочих охрану! — сказал он так, что все снова почувствовали в Гребенникове начальника строительства.