— Моей личной веры недостаточно. Если б дело шло обо мне или моих имущественных интересах, твоего слова было бы достаточно.

— Неужели ты не веришь? Ты, Лазарька? Кто же тогда поверит мне?

Эти слова ударили Лазаря по самому больному месту.

Он еще раз прислушался к самому себе, вывел Сергея под фонарь и весь вошел своим взглядом внутрь глаз человека, словно хотел увидеть, что было в душе у него, на самом донышке этой души.

— Верю! — сказал вдруг Лазарь. — Верю всему, что ты сказал. Верю!

Вздох облегчения вырвался из груди Радузева. Он схватил руку Лазаря и судорожно сжал ее, жал долго, вкладывая в это что-то большее, чем благодарность.

— Если бы знал, что подарил мне одним своим словом!

— Ну, хватит романтики! Еще раз говорю: верю тебе! Ты спас нас. Не служил у белых. Отдал свое богатство для искупления духовной вины своей. Верю твоей ч е л о в е ч е с к о й  порядочности. Тебя это устраивает?

Лазарь взял Сергея под руку, и они пошли.

— Хороший ты Сережка! Душа у тебя хорошая. Только свихнулся ты на корню. Надо выпрямить спину. Чего тебе ходить согбенному? Зачем считаешь себя пасынком в нашем отечестве? Что ты сделал против народа? Ничего. И народ тебя казнить не будет. Поверь в него. В народную справедливость. В народную гуманность. Запутался? Так ведь запутался во всяких моральных нормах. А преступления никакого не совершал. Чего тебе бояться? Разогни спину. Стой со всеми нами, как равный с равными. Дай свою руку. И выбрось свои переляки из головы! Слышишь? Я твой друг! И никому не позволю тронуть тебя пальцем!

— Спасибо... спасибо... — шептал Сергей каким-то нищенским голосом. — Ничего больше мне не надо... Ох, сколько ждал такого мига...

Он закрыл руками лицо.

— Ну, ты иди, а я сейчас, — сказал Радузев.

— Ты куда? Пойдем ко мне. Я только зайду в одно место: надо немедленно схватить этого изверга Чаммера. Пойдем вместе. Понял? Туда сейчас же сообщат.

— Нет. Ты иди. А я — туда! — сказал Радузев с просветленным лицом, указывая на большой дом на Лубянке. — Раз не поверил мне, хочу, чтоб не сомневался. Пойду просвечусь... И никогда больше не станешь сомневаться. Ты же не поверил вначале. Ты оскорблял меня. Ты сам тащил на р е н т г е н...

— Сомневался, а теперь не сомневаюсь. И никогда больше сомневаться не стану. Ты — честный человек! Идем со мной. И в институт приму. Завтра оформим.

— Нет!

И Радузев пошел. Он шел медленно, словно нес дорогую ношу, выпрямившийся, высокий, испытывая особое счастье от того, что шел, и Лазарь не мог оторвать глаз, чувствуя, как сквозь все его существо прошло что-то хорошее, светлое, в котором было и от детства, и от зрелости.

В оставшиеся перед зимними холодами месяцы тридцать первого года очень важно было закрепить на площадке достигнутое, не позволить спасть волне, дать остыть людям. Все понимали, что, пока стоят погожие дни, нужно сделать как можно больше. И раз это понимали не одни руководители, а и рядовые строители, на всех участках работа шла хорошо.

Среди забот осень подкралась незаметно. Тайга тревожно зашумела. На землю полетели сбитые ветром сухие веточки и шишки.

— Ну что ж, — сказал Гребенников Журбе, когда тот однажды вечером зашел к начальнику строительства на дом, — садись, потолкуем. Чай будешь пить?

— Не откажусь!

Принесли чай.

— Понимаешь, Николай... «Ночью и днем... Все об одном...»

Журба улыбнулся.

Гребенников прихлебнул чаю.

— Должен сказать тебе прямо: в последнее время ты хорошо поработал, как наш партийный руководитель. Говорю тебе в данном случае, как член бюро обкома.

Журба продолжал улыбаться.

— Понимаешь, и сам ты работал, и партийная организация. А раз хорошо работали, то и люди пошли за нами. Молодежь радует. Наши молодые специалисты радуют. Преуменьшать во всем этом твоей личной заслуги не хочу.

Несмотря на самые тесные отношения, Гребенников редко хвалил друга, даже когда Журба этого заслуживал.

— Что же ты не пьешь? Может, некрепкий налил?

— Пью — и слушаю.

Гребенников вышел в соседнюю комнату и вернулся оттуда с корзинкой винограда.

— О! — не удержался Журба. — Откуда?

— Привезли из Узбекистана. «Катта-Курган». Вот сорт!

Оба наклонились над корзинкой. Ягоды были величиной с волошский орех, золотистые, покрытые нежной пыльцой.

— Чувствуешь, как пахнет медом? — спросил Гребенников.

— А ведь и у нас здесь будет. Говорили мне в краевом центре, этим делом занимаются. Каждому бы рабочему к столу хоть по полкилограмма.

Николай посмотрел на Гребенникова. Был он по-домашнему, в свитере и широких бумазеевых брюках. Видимо, перед приходом Журбы он лежал на тахте, потому что волосы были всклокочены, волоски на бородавке, прицепившейся к самому кончику брови, растрепались. Журба видел Гребенникова без дымчатых его очков редко; в детски чистые глубокие глаза друга было особенно приятно смотреть.

— Как хочется, чтобы людям жилось лучше и лучше... Но трудности еще есть. Их по мановению волшебной палочки не ликвидируешь.

Они ели виноград, очень сочный, ароматный, а мысли были на строительной площадке.

— Как думаешь дальше? Что у нас с коксохимом? — спросил Журба.

Гребенников задумался.

— Решил не ждать больше специалистов. Попробуем обойтись тем, что у нас есть.

— Как бельмо на глазу. И что за несчастный участок? — сказал Журба. — Вот уж не пойму, кто во всем виноват.

— Виноваты мы. С нас спросят. Мы и ответ должны держать, — сказал Гребенников.

Потолковав о деталях, решили с завтрашнего дня повести наступление на этом наиболее отсталом участке.

— Слушай, о чем это я хотел тебя спросить?

Журба насторожился.

— Да, вот о чем: когда это вы нас, дорогие товарищи, пригласите к себе на свадьбу? Сколько можно...

Журба покраснел.

— В самом деле...

— Пригласим. Не волнуйся.

— То-то... Кстати, вот тебе бумага. Заверни, пожалуйста, для Надежды Степановны винограда. Побалуй ее.

Первая очередь коксохимического завода должна была по графику вступить в эксплоатацию на два месяца раньше доменного, но, несмотря на то, что в эту первую очередь входили только две батареи печей и цех конденсации, строительство завода упорно отставало от стройки доменного цеха. Официально это отставание объяснялось тем, что не приехали специалисты.

Закладку коксохима начали осенью в присутствии знаменитости, вызванной на консультацию по грунтам. Консультант, опираясь на палку, вышел на площадку. Земля была мягкая, рыхлая, и ноги специалиста в высоких калошах месили густую, как оконная замазка, грязь. Знаменитость прятала глаза за стеклами очков. После молчаливого двухчасового обхода площадки высокий гость остановился. Вокруг собрались строители. Приезжий решительно стукнул резиновым наконечником палки о землю и сказал:

— М-да!..

В проектном отделе профессор оставил после себя великолепное, литературно обработанное заключение, годное на все случаи жизни.

Начались подготовительные работы. Земля была тяжелая и жирная, как вакса.

«И это только пятый штык... — думал Гребенников, глядя, как вели выемку земли под фундамент печей. — Что будет дальше?»

Он сидел на бревне и смотрел на землю. «Да... Сожми в кулаке, — и пойдет вода. Называется, завод ставим! И кто в самом деле выбрал под коксохим такое место? И вообще... Коксохим у нас — другое государство... Не действует ли здесь телеграмма?..»

Он высказал опасения насчет грунта французским консультантам.

— Но экспертиза грунтовых горизонтов? Заключение вашею эксперта из Москвы? — пытался успокоить молодой, двадцатитрехлетний инженер Люсьен, пользуясь своим старшим товарищем Шарлем Буше как переводчиком.