— Живая история! — сказал Журба.

— Еду сейчас в Москву. Вызвали к Валериану Владимировичу Куйбышеву. Был я на шестнадцатой партконференции. Бог ты мой, какие открываются горизонты!

— Знаю. Материалы и мы здесь прорабатывали. И обращение конференции читали в «Правде».

— Прорабатывали! Читали!..

Гребенников взял Журбу за медную пуговицу.

— Ты хоть так не говори! Такие материалы не прорабатываются! Это — в крови, в мозгу, в каждой клеточке тела!

Как десять лет назад, Журба с прежней остротой ощутил обаяние старшего товарища и друга.

— После старых наших дел да после гражданской войны меня сейчас, если хочешь знать, ничто так не захватывает, как реальное строительство реального социализма! — Гребенников провел рукой по высокому своему лбу.

Журба заметил, что некогда густые черные волосы Гребенникова сильно поредели, перевила их седина, а лоб стал выше, белее и весь испещрен мелкими частыми морщинками.

— Вот ты говоришь, что знаешь решения шестнадцатой партконференции. А вдумывался ли ты по-настоящему в цифры? Нет, по глазам вижу, что не вдумывался! У того, кто по-настоящему вдумывался, глаза другие. Шучу? Нет. Я был на конференции и видел. Это, дружок, такая поэзия, что дух захватывает! Честное слово!

Журба, не отрываясь, следил за тем, как менялось подвижное, очень выразительное лицо Гребенникова.

— Ты послушай меня: за пятилетку должны мы вложить в одну только промышленность девятнадцать с половиной миллиардов! А миллиарды — это что? Гора казначейских знаков? Нет, братишка, миллиарды — это Днепрогэс, Магнитка, Уралмаш, это заводы в Москве, Горьком, это Сталинградский тракторный! Это Кузбасс! Вот что такое девятнадцать миллиардов! Страна превращается в гигантскую строительную площадку! Скажу прямо: сейчас только этим и живу...

Гребенников снял дымчатые очки, и Журба увидел сияющие, молодые глаза. «Прежние глаза», — подумал он.

Гребенников, необычно подвижный, взволнованный, принялся рассказывать о конференции и делегатах.

— Наши «леваки» верещали, что раз гражданской войне конец — конец и революционной романтике. Заводы там разные строить к лицу ли? Орлам ли ходить с курами да в навозе копаться?!

Оба рассмеялись.

— А тут пошла другая «романтика». У одних — «сверхиндустриализация», у других — «мирное врастание буржуазии в социализм»!

— Мерзавцы! — перебил Журба. — Был как-то и я в Москве. Повстречал одного человечка. Разговорились.

А он мне: «К чему все это? Россия была и останется зерновой да ситцевой! Не догнать нам ни Европы, ни Америки». Вот гады! И я подумал, что если открытая гражданская война с пулеметами да пушками закончилась, то скрытая война, более сложная, тонкая, только теперь по-настоящему разгорается.

Журба выбил свою трубочку о каблук сапога, зарядил ее табаком, примял большим пальцем с желтым ногтем и, вкусно причмокивая, закурил от свечки.

— Кому-кому, а мне на собственной шкуре приходится это испытывать, — сказал Гребенников. — Поручила партия мне большое дело. Очень большое. Просто сразу и не охватишь его.

— Строительство?

— Строительство. Но какое!

Гребенников широко раскрыл руки.

— Закладываю новые базы на Востоке. В алтайской тайге. Понял? В дикой глуши. Но, знаешь, где ступила нога советского человека, там уже и нет глуши! Начинаю строить гигантский металлургический комбинат. Люди нужны, как воздух, как вода. И не просто люди, а свои. Теперь понимаешь, почему искал тебя? Почему так обрадовался встрече? Отбираешь каждого честного человека, что называется по зернышку. Заберу тебя с собой. Как посмотришь на это?

— С тобой пойду, куда захочешь.

Гребенников обнял друга.

У Николая была тонкая талия, перетянутая узким ремешком, и широкая сильная грудь.

— А ты вот какой! — сказал вдруг Гребенников, залюбовавшись другом. — Кучерявый! И глаза как у девицы. И губы... Откуда они у тебя такие красивые?

Что-то прежде я за тобой этой красоты не замечал, Хоть на выставку!

Журба рассмеялся. Обнажились ровные белые зубы; только три боковых были из золота.

— С тобой, Петр, пойду, куда хочешь.

— Иного ответа и не ждал!

— Только отпустят ли из ГПУ?

— Это я возьму на себя.

Позвонили.

Николай снял трубку. По отдельным репликам Гребенников понял, что говорили с соседней станции. Поезд прибыл, вещи нашлись.

— Значит, в порядке?

— Как видишь.

Пришла смена.

— Пойдем ко мне, поспишь часок, а тем временем придет поезд.

Журба сдал дежурство, и они вышли.

Начинался рассвет. Зашумели верхушки деревьев. Было свежо и росно.

— Кто твое прямое начальство? — спросил Гребенников, зябко поеживаясь.

Николай ответил.

— Ладно. Устрою. Значит, по рукам?

— Только бы отпустили.

— Не знаю вот, зачем вызвали сейчас к Куйбышеву и Серго, — сказал Гребенников. — Дел уйма. Только площадку успели выбрать. А сколько спору да разговоров! Но ничего. Скоро солнышко подсушит — и за работу.

Оставив позади себя вокзал, Журба и Гребенников вышли на дорогу в поселок. Солнце уже золотило крыши, седые от росы.

— Но до чего хорошо, что я повстречал тебя! — снова сказал Гребенников. — Лучшего подарка мне никто сделать не мог бы, честное слово. А вообще ты понимаешь, что творится? До семнадцатого года мы как-то знали друг о друге все. Тот в тюрьме или в ссылке, тот за границей, тот в подполье. Потом на фронтах. А после гражданской разбросало по великой нашей земельке кого куда. Ты вот в Сибири очутился, и я не знал, я долгое время работал в Донбассе по металлургии — и ты об этом не знал. Лазарь Бляхер в Москве.

— Что ты говоришь! Кем он? — живо спросил Журба.

— Большим человеком. По научной части пошел. Встречался я с Лазарем на конференции. О чем только мы не поговорили, чего только не вспомнили... Было много и смешного и горького... Как его любил мой старик! Ты себе представить не можешь! Кажется, он любил Лазарьку больше, нежели нас, своих детей! Честное слово. После конференции просидели мы с ним ночку, как жених с невестой. Все-все перебрали в памяти: я ведь с ним также лет восемь не виделся.

— Да, выросли люди. И старше стали, не годами, а так, всем своим укладом. Как и республика наша.

— Но самое интересное, Николаша, я думаю, это то, что большинство наших за парты село, едва только кончилась гражданская. Борода — во! — а карандаш в руки, тетрадочку на парту. И умно! Скажу тебе: до каких пор нам ходить на поводу у буржуазных спецов? Директор, а без инженера — тпру! Нет, браток, раз партия тебя сделала директором, то и понимать все сам должен. Хватит с нас шахтинского дела! Я тоже посидел за партой, Промакадемию кончил, на заводах поработал — и на Украине и на Урале. Сам понимаешь, раз партия начала большое строительство, его руками буржуазных спецов да разных иностранцев не выполнишь.

— Наши все налицо, — сказал Журба, — а вот всякие подлецы подались кто куда. Одни к Зиновьеву, другие к Бухарину да Рыкову, — играют в «большую политику»!

Гребенникова перекосило от злости.

— Столько натерпелись мы все, пока завоевали волю, возможность строить свое социалистическое государство, а этим мерзавцам все нипочем!

— Ну вот и фатера. Заходи! — сказал Николай.

— Женат, Колька?

— Бобыль.

— Что это ты? Вот чудак! Давно пора детей качать. Коммунисты должны иметь большую семью. Большую, крепкую семью. На меня не смотри: тридцать лет революционной жизни — не шутка.

Журба толкнул дверь.

Они напились чаю, и Гребенников лег на постель, испытывая ту особую душевную взволнованность, которая все чаще посещала его. Николай не переставая курил трубочку, посасывая ее так, будто за щекой лежал леденец.

— Вот с Лазарем просидели мы недавно ночку, теперь с тобой готов день просидеть. Разговорчивей стал? Нет, не то слово. Душа просится... Переполнена...