— Ну, как тебе он нравится? — нежданно для себя спросила Надя Бориса.

— А что? — В голосе Бориса прозвучала ревность: в институте он считался непревзойденным оратором, и вопрос Нади как бы поставил теперь его превосходство под сомнение. — Вообще — не плохо! — сказал Борис.

«Но как странно, — думала Надя, — в зале множество людей, и никто не знает, что самым родным ей здесь — секретарь партийного комитета Журба...»

Когда Журба кончил доклад, на трибуну поднялся невысокого роста человек с коричневым лицом и колючими глазами, поблескивавшими сквозь длинные ресницы, тень от которых делала глубокими глазные орбиты.

— Товарищи, — сказал он, — я — чех. Бывший военнопленный. Зовут меня Ярослав Дух. В девятнадцатом году я дрался против Колчака. Теперь дерусь за социалистическую стройку. Не идет у нас дело на коксохиме. Все цехи, как цехи, а мы топчемся на месте. Просим помощи.

Его сменил на трибуне бригадир Петр Старцев. Новая брезентовая рубаха на нем топорщится, сидит она, как жестяная.

— Я работал на подрывных работах с товарищем секретарем партийного комитета Журбой. Товарищ Журба меня хорошо знает. Потом перевели на котлован в доменный. Не все у нас в порядке с заточкой инструмента. Простое дело, а без хорошо заправленной лопаты много не сделаешь! Наша бригада идет по показателям впереди, но мы можем работать лучше. Мелочи также сказываются на выработке. Заточку надо организовать при каждой бригаде, возле котлована. Думаю, мое предложение поддержат остальные.

Старцев захватил в горсть немытые, пересыпанные землей волосы — он пришел на собрание прямо с котлована — и почему-то помял их.

С призывом к молодежи обратилась Женя Столярова — секретарь комсомольской организации доменного цеха.

«Какая она!..» — подумал профессор Бунчужный и удивился тому, с какой свободой передавала она свои мысли и как держалась на трибуне перед массою людей — такая маленькая, почти подросток.

— Чудная девочка! — шепнула Надя.

Вслед за Женей на сцену вышел, но не стал на трибуну пожилой рабочий.

— Товарищи! Я сибиряк. Печеклад. Фамилия моя Ведерников. Работаем мы на строительстве не плохо, только не все у нас делается, как надо. Когда строишь себе дом, знаешь, что к чему и что должно получиться. А у нас здесь, думаю, не все знают, что к чему и что получится... Мы ведь не на хозяина строим, не на хозяина работаем: поденку отбыл — и шабаш! Нет, ты мне расскажи, что к чему, чтоб я и сам понимал и другому рассказать мог! И чтоб на строительстве не было у нас ни одного человека, который не знал бы, что он делает и для чего он тут нужен. Так я думаю. И прошу извинить, если неправильно говорю.

Николай Журба покраснел.

«В мой огород камень... А ведь старик прав...»

— Потом перебрасывают нас часто с места на место. Только приспособишься, а тебя на другую работу! — сказал Яша Яковкин, покручивая мальчишеские свои усы. — Я здесь, кажется, все работы перепробовал. Так не полагается. Строительство наше — самое мне родное дело. Приехал, когда ничего здесь не было. И могу сказать, что первую лопатку я взял в руки. И первый кубометр бетона я заливал под домну номер один. И буду работать, пока всего не выстрою!

Гребенникову показалось, будто теплой рукой коснулись его сердца. Он наклонился к Бунчужному и на ухо сказал:

— Вот какие у нас люди, Федор Федорович...

«Надо немедленно созвать людей, поговорить с ними еще и еще раз, — думал Журба. — Раскрыть людям глаза на то, что делается в нашей стране, что делается за границей. Поговорить по душам в простой беседе, как можно проще и доходчивей. И о строительстве чтоб знали, как если б строили себе дом. Правильно сказал печеклад Ведерников».

Потом поднялся профессор Бунчужный. Он был бледен, и это заметили.

— Дорогие товарищи! — сказал профессор. — Я познакомился со строительством, познакомился немного с вами. Хорошие на Тайгастрое люди! Просто чудные люди! И спокойно об этом мне, старику, говорить нельзя...

Голос у Федора Федоровича дрогнул.

Пока профессор справлялся со своими чувствами, в зале стояла такая тишина, что было слышно, как кто-то закрыл деревянный портсигар.

— Начальник строительства товарищ Гребенников, и товарищ Журба, и я, мы сейчас разрабатываем план большого наступления по всему фронту. Близятся правительственные сроки. Нашей стройкой интересуется Иосиф Виссарионович. Мы должны хорошо, очень хорошо работать.

Профессора снова охватило волнение, и он на несколько секунд прервал слово.

— Я дрожу вся, — шепнула Надя Мите Шаху.

— Товарищ Журба хорошо сказал, что слово «днепростроевец» звучит гордо. Пусть же и слово «тайгастроевец» звучит еще более гордо! И пусть весь мир увидит, что может сделать советский человек, у которого есть такая партия, как коммунистическая партия, и которого ведет к победам такой человек, как наш дорогой Сталин!

Зал гремел от аплодисментов, а профессор сидел смущенный и в то же время необыкновенно радостный.

На закрытом партийном собрании, которое состоялось после общего собрания, Гребенников сказал:

— Подъем — подъемом, но нас здорово почесали сегодня беспартийные рабочие. Думаю, что все коммунисты чувствовали себя не лучше меня... Переброска с места на место. Строят, не зная что. Это — серьезные вещи! В «части политмассовой работы», как говорят некоторые ораторы, у тебя, товарищ Журба, дело швах! Собери агитаторов, потолкуй с ними, дай установку, как вести работу. Надо помнить, что это не очередная кампания. И, пожалуйста, потом мне не докладывайте, что прочитано по цехам столько-то лекций, проведено столько-то докладов! Сказанная вовремя толковая фраза стоит порой больше целой лекции. Коммунист обязан помнить, что он всегда и во всех случаях — коммунист, значит, — борец, агитатор, воспитатель, педагог!

«Но ведь и я то же самое думал во время собрания», — утешил себя Журба.

На этом собрании партийный комитет закрепил членов и кандидатов партии за участками для проведения постоянной политмассовой работы, за которую и должен был отвечать.

После собрания Надя поспешно вышла из зала, чтобы ее не заметил Николай, и направилась в доменный, к Жене Столяровой.

Жени, однако, она не застала в ячейке. Тогда пошла по тропинке к заводскому клубу. Узкая тропинка, извивавшаяся между горами песку и ямами, освещалась скудно. Шла Надя медленно, отгоняя все, что причиняло беспокойство. В душе своей она решила, что Николай для нее утрачен и что она ничего не сделает для того, чтобы вернуть его. «Была радостная встреча. Пусть она и останется радостной».

И вдруг она увидела знакомую фигуру...

Надежда остановилась. Хотела сделать шаг в сторону — там лежал кирпич, можно было спрятаться. Но стало стыдно, и, пересилив себя, она вышла на тропинку.

— Надя! Я ищу тебя!.. Надя!.. Родная...

Николай бросился к ней, протянув руки.

Она посмотрела ему в лицо. Возбуждение, окрасившее щеки во время выступления, ушло, и, может быть, поэтому лицо его казалось сейчас беспредельно усталым.

— Я не спал три ночи... На подсобном заводе разворовали продукты... потом собрание... Как я ждал встречи!..

Надежда кинула взор на сапоги, забрызганные цементом, и что-то материнское шевельнулось в сердце.

Обиды, подозрения — все вмиг пропало. Она изо всей силы сжала руки Николаю.

— Николай! Коля! Зачем ты так... И не встретил... Измучил меня...

Он стоял близко, лицо его светилось радостью. Сколько дней она ждала встречи, мечтала о ней, но получилось, в конце концов, и лучше, и проще, и горячее.

Журба привлек к себе девушку, — она не сопротивлялась, он поцеловал в губы.

— Надя!

Родинка вздрогнула, губы не уклонились.

Он поцеловал еще раз, и она ответила.

Потом Надя и Николай, взявшись за руки, пошли куда-то вдаль, не различая дороги, близкие, как никогда, и в сердце все время стучало одно только слово: «Вместе... вместе...»