— Сорвать график хочешь? И не думай этого, Фроська! Не выйдет!

А вечером он заходил за ней, смотрел, как девушки стучали по доске мелом, читали, водили пальцами по географической карте, показывая республики и города.

Фигура Волощука, однако, портила ему настроение. Он старался сесть так, чтобы не видеть инженера. После занятий Фрося складывала ученические тетради — она была старостой, надевала зеленоватый, мягко выделанный кожушок, повязывала голову красным шарфом. Борис следил за каждым ее движением, Ванюшков подходил к столу, помогал собирать чернильницы, ручки. Потом уходили.

Борис откладывал в сторону журнал и тоже вскоре уходил домой.

В конце тридцать первого года школа готовила выпуск. Анна Петровна отобрала лучших для рапорта на конференции. Попала в это число и Фрося.

— Выйдешь, товарищ Оксамитная, на сцену, прочтешь, — сказала Анна Петровна.

— Ой, не прочту... — заранее терялась девушка. — Ой, освободите... Стесняюсь я... Пусть другие...

Но ее не освободили. Девушка получила рапортичку и учила наизусть, чтоб лучше прочесть перед народом. Рапортичка замусолилась: носила ее Фрося с собой даже на работу. В перерыве на обед вынет и шепчет, чтоб другие не видели.

— А наша Фрося шепчет, шепчет... — посмеивались товарки.

— Выступаешь? — спросил Волощук.

— Ой, растеряюсь я... Попросите хоть вы учительницу, чтоб освободили...

— Не растеряешься! Да и чего теряться? Свои! А училась ты получше других. Кто-кто, а я знаю...

— Ох, если б я так могла, как вы... И откуда у вас берется, когда говорите? Сильно по-русски говорите...

Кажется, Фрося впервые на самой себе почувствовала власть человеческого слова.

— Выступишь и скажешь, что приготовила. Теряться не надо. Меня в детдоме приучили выступать. Сначала так же вот, как ты, волновался. А как вышел на сцену, волнение и прошло. Голова ясная-ясная... Так и с тобой будет. Выступать потом будешь часто. Охотно будешь выступать.

Настал день конференции. Завком приготовил премии, украсил клуб. Фросе с утра было не по себе, а к вечеру и вовсе ноги не держали. В заводском клубе собрались рабочие, жены, работницы. Фрося с товарками забралась в сторонку. Пришла Анна Петровна с Митей Шахом, едва отыскала девушку.

— Ну как, товарищ Оксамитная?

— Ой, не выдержу... Спросите еще разок...

Они уходили подальше от людей, и девушка чужим голосом читала рапорт, беспрерывно перебирая пальцами носовой платок.

— Хорошо! Так и читай. Не бойся. Сойдет хорошо, — успокаивала Анна Петровна. У нее был мягкий подход к людям, и это чувствовали ученики.

Усадили девушек в первом ряду, ближе к сцене. Как прошло время, Фрося не помнила. Поднялся занавес. Говорили от цехкома, выступила Женя Столярова, поздравил выпускников заведующий школой. А потом стали вызывать учащихся для рапорта. Девушки поднимались с мест и по коротенькой лесенке взбирались на сцену.

— Оксамитная Ефросинья!

И показалось Фросе, что не ее имя Ефросинья и что не ей итти туда, под людские глаза. Да подружки подтолкнули. Земля ушла из-под ног, расплылось все перед глазами. И не помнила, как очутилась на сцене. Остановилась Фрося, где пришлось. Подняла глаза. Как бы сквозь сон увидела учительницу — та улыбалась хорошей, ободряющей улыбкой. Фрося увидела стол под красным сукном, и белую лампочку над головой, и какие-то куски крашеного холста, а в зале, как за рекой, на том берегу, головы... Одни головы... Чужой голос сам заговорил, а что — не слышала Фрося. Только в конце показалось, будто не все сказала, что написано в рапорте.

Фрося остановилась.

— Я сейчас!.. — вырвалось у девушки; пальцы ее вытащили знакомую записочку, только строчки теперь слились вместе и не прочесть их было. Тогда Фрося подняла голову и, не думая больше о рапортичке, сказала от себя: — Плохо я говорю, товарищи... Только была совсем не такая, как приехала из деревни. Много узнала я на строительстве. Довольна я, что людей умных послушала, что решилась выехать. В школе тоже много узнала, чего не знала прежде. Очень хорошо здесь, люди приветливые, занимаются с нами, учат нас. И мы скоро будем иметь хорошую специальность. И за все благодарю наше строительство и товарища Сталина!

В зале дружно захлопали, а Фрося не знала, куда спрятаться от смущения...

Ванюшков и Борис Волощук смотрели на девушку из разных углов зала, взволнованные, как если б сейчас сами экзаменовались перед народом. А прямо против сцены сидел Яша Яковкин и покручивал черные колючие усики. «Вот девушка... — думал он. — Зацепила и не отпускает... А сколько повидал лучших! Только ничего больше не остается, как смотреть на нее издали...»

«Какая она...» — думал Волощук и, не обращая ни на кого внимания, шел вперед, чтобы вблизи посмотреть на девушку.

«Молодец Фроська! — думал Ванюшков. — Подруга что надо!»

Он подошел к ней и сказал:

— Пойдем, что ли?

Фрося ждала похвал, но Ванюшков ничего не сказал не потому, что решил ничего не говорить, а потому, что не пришло это в голову.

— Ну как? — спросил Митя Шах Бориса слегка насмешливым голосом.

Борис насупился.

На следующий день Борис Волощук встретил Фросю, когда она шла в комсомольский комитет. Была девушка нарядная, гордая и почему-то не ответила на его приветствие.

— Здравствуй, Фрося! — еще раз сказал он.

— Здравствуйте.

— Чего загордилась? Слышал вчера тебя. Хорошо выступила. Очень хорошо. От души. Всем понравилось. Я глаз оторвать не мог.

— Смеетесь вы! — вспыхнула Фрося, и к глазам ее набежали слезы. Она сделала резкое движение, обошла стоявшего на тротуаре Бориса и побежала.

Стоял такой мороз, что шаги ее за три квартала были слышны. Снег будто колотый сахар, синие огоньки так и переливались. Борис посмотрел Фросе вслед и вдруг решительно пошел вперед.

Он догнал ее возле здания комитета комсомола.

— Что с тобой? Родная моя...

Борис впервые так ее назвал.

Румянец залил ей щеки.

— Фрося... Хорошая... голубка... Что с тобой?

Ее тронул голос Бориса, особенный такой голос, который говорил больше, чем слова.

Он взял ее за руку, — и это тоже впервые за все встречи.

— Какая ты обидчивая... подозрительная... самолюбивая... Да разве я посмел бы обидеть тебя?

Он укоризненно посмотрел на Фросю. Она задержала глаза на его лице, потревоженная, очень хорошая собой, остроглазая, живая такая, и сказала:

— Если вы только посмеетесь надо мной, никогда не прощу этого! До гроба не прощу! Слышите?

И тогда он также впервые за все встречи подумал об ответственности своей перед девушкой, ответственности за ее жизнь. «Не толкает ли меня к ней боль, отчаяние, разрыв с Надей? Не обманываю ли я самого себя?»

Несколько минут они постояли молча.

— Иду к Жене Столяровой, — сказала Фрося. — А вы чего запечалились вдруг? Может, обидела?

— Вступаешь в комсомол? — спросил вместо ответа.

— Вступила вчера, после рапорта в клубе.

Они пошли вместе — так случилось. Фрося стала рассказывать о своем вступлении, а он смотрел на выбившуюся из-под шарфа медно-красную прядь волос, на розовую, горячую ее щеку.

— Встретила меня еще давно Женя, спрашивает: хочу ли в комсомол? Очень хочу, говорю. И правда, жадная к жизни я. Хожу, присматриваюсь, не пропустила, кажется, ни одного собрания. Где вы только ни выступали, я всегда приходила.

Борис взял ее за руки и пожал пальцы.

— Зашла в ячейку. Сидят наши ребята, и незнакомые, и девушки. Поговорили со мной, дали анкету. Пишу я хорошо. Заполнила. Только — социальное положение — спрашиваю, что это такое? Незамужняя я... Ну, и застыдилась... Ребята посмеялись. Растолковали. Потом на собрании рассказала о себе, биографию. И вот — комсомолка я!

Фрося открыто повернулась к нему лицом. Он видел ее умные, светлокарие глаза, уже знающие какие-то тайны, крепкие молодые губы со складочками, как на долях мандарина.