Новое началось в феврале восемнадцатого...
Была тревога, были знакомые ватные облачка в небе, пулеметное клеканье, короткие оттяжки выстрелов из трехлинеек. В город вошли германские войска, призванные Центральной радой.
На площади, на телеграфных столбах и на заборах появились желтые бумажки:
Приказ по гарнизону города Престольного № 1
10 марта 1918 года
1. Всем офицерам, врачам, чиновникам и солдатам гарнизона города Престольного немедленно надеть свою прежнюю форму и погоны, чтобы видны были на каждом его часть, звание или чин.
2. В городе и округе должен быть полный порядок, а всякие эксцессы будут ликвидированы со всей строгостью военных законов.
3. За каждого убитого или раненого немецкого солдата будут немедленно расстреляны первые попавшиеся десять русских солдат или жителей.
4. Разгром продовольственных складов и цейхгаузов, всякое уничтожение или порча казенного имущества несут за собой для виновных немедленную смертную казнь.
фон-Чаммер, майор, комендант.
А в апреле был вывешен другой приказ:
Частная собственность на земли, луга, леса, на всякое движимое и недвижимое имущество восстановлена по всей Украине господином гетманом Скоропадским.
Приказываю:
1. Немедленно передать прежним владельцам заводы, фабрики, мастерские, пахотные земли, луга, леса, сады и прочее движимое и недвижимое имущество, каким бы оно ни было путем получено: самочинным ли захватом или по решению коммунальных и земельных комитетов.
2. Всякое поврежденное движимое и недвижимое имущество подлежит немедленному возврату владельцам. За порчу имущества виновные несут полную материальную ответственность в размерах, определенных владельцами.
3. Все жилые строения, магазины, склады, конюшни, амбары, дворы, занятые захватчиками, должны быть немедленно освобождены и переданы владельцам.
Подпись губернского старосты.
Начался «ввод» во владения...
А на запад потянулись товарные поезда, состав за составом, с добром украинского народа.
И народ застонал...
Когда в саду зацвели абрикосы, старик Радузев приказал Игнатию срубить подпорки, поставленные обществом села Троянды. Игнатий срубил. Забор повалился. Теперь предстояло перетащить его на прежнее место, но у стариков сил нехватило, забор так и остался лежать возле дома. Вспоминая детство, Радузев ходил по доскам, и они проламывались под ногами... И не стало более никаких меж. И ничего не было жаль.
Розовое цветенье абрикосов принесло в сумрачные комнаты смутную, ничем, казалось бы, не вызванную радость. Потом цвели вишни, яблони, груши, весь сад был в весеннем снегу лепестков и казался молодым, способным плодоносить многие годы. Но когда Радузев присматривался ближе к деревьям, он видел, что на стволах и ветвях лежали следы заражения грибком; глубоко в кору, в древесину зашла болезнь; ничто уже не могло спасти этот старый запущенный сад от гибели.
После нескольких месяцев добровольного заточения Радузев решил пойти в город. Он достал свои вещи, заложенные Игнатием на дно фамильного сундука, окованного полосами железа, а внучка Игнатия взяла на себя труд восстановить офицерское благолепие: чистила, гладила.
— Теперь, как новое! Из магазина! — сказала она улыбаясь.
— Как вас зовут? — спросил он молодую девушку с кокетливым лицом и стройной фигуркой.
— Люба.
— Давно здесь живете?
— Все время!
— Как же это я не видел вас столько времени?
Девушка улыбнулась.
— А я вас всегда вижу... Вы все в землю смотрите...
«В землю?.. И до чего правильно!.. — думал он, идя узкими улочками Грушек, знакомых больше по детским воспоминаниям. — Пустыня. Глушь. Тоска... А ведь когда-то сколько было здесь всего заманчивого!.. — В этом аптекарском магазине он покупал бертолетовую соль и серу для своих бесконечных фейерверков и хлопушек. В этом ряду располагались лавки со сластями — финиками, инжиром, халвой, пастилой, фисташками. А вот здесь ему купили детскую скрипочку... Куда же ушла душа, которая умела по-настоящему любить жизнь, по-настоящему радоваться и печалиться?»
Возле комендатуры стояло несколько крестьянских возков. Женщины, плача, заламывали руки.
— Что случилось? — спросил он подойдя.
— Ой, лышенько... Забралы... Усе гэть забралы... Пограбувалы...
Увидев офицера, женщины заплакали громче.
— Хлиб забралы... Останню корову...
— За что же?
— За якусь, кажуть, контрибуцию...
Он пошел дальше с гнетущим чувством, ощущая тяжесть, нависшую над страной. Через площадь проходила рота немецких солдат. Были они в походной форме, со всей выкладкой, по уставу. И с мучительной ясностью он увидел фронт, окопы, плен... Лагерь... «Неужели человек может все перенести без надлома? Без травмы? Такое горе? Такое испытание?»
Подле вокзала его кто-то окликнул. Два офицера — товарищи по реальному училищу. Оба чисто выбриты, щегольски одеты, крепко надушены.
— Сергей? Давно здесь?
— Недавно...
— Живешь отшельником? Не по-товарищески! Хоть бы навестил после приезда!
— Да я еще не оправился после дороги... Болел... Нога вот мучает...
— Куда направляешься?
— Никуда. Брожу...
— Бродишь?
Офицеры рассмеялись.
— Такой, как был!..
— Пойдем в клуб. Разобьем пирамидку!
— Я не играю.
— Чудак! Что же ты делаешь?
— Ничего...
— Странно! Пороху вторично не выдумаешь!
— Как думаешь дальше жить? Положение неустойчивое, — спросил сын исправника.
— Я об этом не думал...
— Влипнешь в историю... Положение, вообще говоря, аховое... Хочешь... — голос сынка воинского начальника притих, — хочешь... вместе дернем на Дон?
— Зачем?
— Там собираются наши... У Краснова хорошо платят... И вообще у него там жизнь не плоха! Наконец защитишь Россию! Исполнишь свой долг.
Радузев задумался.
— Там ли моя Россия? И там ли мой долг? — сказал с болью.
Офицеры удивленно посмотрели на земляка.
— Как знаешь! Пожалеешь, да будет поздно!
— Ненавижу все это... Политику в первую очередь... Забьюсь в нору и жить буду один...
— Вытащат за усики... Сейчас на земле нет нор! Все разведано. Ловцы такие ходят... Надо, брат, быть у нас или у них. Иного выхода нет.
Радузев простился и, прихрамывая, пошел дальше.
«Как противно... — думал он. — Не пора ли стреляться? Все равно жить не дадут. А в последнюю минуту, может, и рук на себя наложить не позволят...»
К ссыпному пункту немцы везли обоз с хлебом. За возами брело, в облаке пыли, стадо разномастных коров. Товарные поезда отправлялись в Германию с добром. И физически ощутимо висел над вокзалом людской стон.
«Нет! Сюда я больше не ходок...»
Замкнулся он от всех и в доме. Единственный человек, с которым встречался, была Люба, убиравшая комнаты. Он не знал, что нравилось и что влекло к этой девушке, но ее приход — жила она с матерью и восьмилетним братом во флигельке — отмечал, как отмечают луч, скользящий по подоконнику. Почти ни о чем он не говорил с ней, но не было движения, которое бы не заметил, и все казалось в ней светлым, чистым, хорошим, и он не отрываясь смотрел, как стирала она пыль с письменного стола, как вытирала двери, как подметала пол, — все делала она как-то особенно красиво.
— Сколько вам лет, Люба?
— А на что вам?
— Так.
— Шестнадцать!
Вскоре после выхода своего в город Радузев получил повестку явиться в комендатуру. У него тревожно защемило в груди.
«Что случилось? Зачем понадобился?»
Его ввели в кабинет. Он увидел выхоленного офицера с узкими, плотно сжатыми губами.
— Садитесь!
И тогда вдруг Радузев испугался... Впервые испугался за всю свою жизнь...
Комендатура находилась в том же доме, где несколько месяцев назад помещался штаб, а комендант сидел в той же комнате, в которой Радузев встретился и беседовал с Лазарем. Сохранилась та же обстановка. И это было страшно...
