И вдруг на улицах Престольного появилась Красная гвардия...
Застучали пулеметы с двух сторон, полетели снаряды; все поле покрылось черными кустами взрывов.
Войска рады бросились бежать...
«Вот оно... снова... пришло», — подумал Радузев, привычно оседая на землю, когда слишком близко проносился снаряд.
К вечеру город был занят. Установилась советская власть. Стало известно, что образовано украинское советское правительство.
Старик Радузев заметался по комнатам.
— Все пропало! Сад! Мой сад...
— Да ты успокойся. Ну, был сад, — и нет сада. Ничего нет вечного.
Старик остановился и посмотрел, как на сумасшедшего.
— И это говорит мой сын? Офицер? Отказались от Христа! От веры... Сын помогает большевикам грабить отца... Конец света наступает...
«Надо бежать... Бежать... куда глаза глядят, — думал Радузев. — Пусть делают, что хотят. Я не вмешиваюсь...»
Ревком объявил декрет о земле, о восьмичасовом рабочем дне, о национализации банков.
Декабрь все еще стоял по-осеннему ясный, и небо было прозрачно, и голубая дымка обнимала деревья.
Вскоре в усадьбу пришло несколько крестьян.
— Мы, значит, из Троянд. Нам отрезан сад. По декрету власти. Мы за садом пришли, — сказал благообразный старик молодому Радузеву.
— Я знаю...
Посланцы от общества пошли по дорожке к забору. Солдат в шинели военнопленного мягко вышиб обухом топора подпорку. От второй выбитой подпорки забор накренился. Солдат деловито шел дальше. Еще один удар, — и вышиблена третья подпорка. Крякнув на ржавых гвоздях, забор лег. Это была только первая «секция» забора. За первой легла вторая, затем третья. Сад соединился с лугом.
К этому времени прибежал опоздавший старик.
— Опомнитесь! Что вы делаете! Среди бела дня... Караул! Грабят!
Крестьяне остановились. Радузев бросился к отцу. И вдруг, налившись кровью, взвизгнул:
— Замолчать!
Это подействовало. Старик сразу осунулся и стих.
— Отведите его! — сказал кому-то весь бледный Радузев.
— Да разве их отведешь? — с улыбкой ответила девушка.
Но она все-таки взяла старика за руку и как-то смешно потащила за собой, словно бодливую корову.
— И что это за человек! Никакого тебе понятия не имеет! — заметил солдат, выбивавший подпорки, и посмотрел Радузеву в лицо.
И вдруг оба отшатнулись...
Наступила мучительная тишина.
— Офицер! Братцы! Шпиен!..
Несколько человек схватило Радузева за руки.
— Бей его! Бей смертным боем! — крикнул Беспалько, перекосившись от злобы. — Это он утек от меня! Вместе ехали... Офицер!..
Беспалько замахнулся топором, которым только что вышибал подпорки, но дед схватил его за рукав.
— Стой! Разобраться надо!
— Подлюка! Гад! Упрятался под нашу шинель солдатскую! Пленный! Ах ты скотина! А я смотрю: будто рожа знакомая...
И солдат, вырвавшись, размахнулся топором.
«Конец...» — больше не было ни одной мысли.
— Не дам! — закричал дед. — Против закона!
Солдата остановили.
— Не имеешь права! Советская власть пусть разберет!
Солдата отвели в сторону, отобрали топор.
— Ежели и впрямь шпиен, доставим, куда следует. А так нельзя!
Человек пять крестьян отделилось от общества и повело Радузева в город.
«Вот дом. Веранда. Дорога. Кузница...»
Радузев шел среди крестьян и думал, что все это — последнее, с чем он уходит от жизни.
«Но какие тяжелые глаза у Беспалько... И что я ему сделал?»
Радузева доставили в комендатуру. Его опросили. В конце допроса вошел в комнату военный. Радузев тускло посмотрел.
«Но что это? Неужели я ошибаюсь?»
— Товарищ Бляхер... — тихо сказал Радузев, проверяя себя. А сердце уже билось радостно, радостно...
На него посмотрели.
— Что вам угодно? — Лазарь был сух. — Какими судьбами?
Радузев рассказал.
— Мои предсказания начинают сбываться!
Лазарь отдал какое-то распоряжение и, не глядя на Радузева, сказал охране:
— Проведите его ко мне!
— Товарищ комендант! Это офицер! Ехал я с ним вместе. Шпиен! Бить его надо смертным боем. Под солдата подделывался! — заявил с негодованием Иван Беспалько, выступив вперед.
Лазарь посмотрел на него в упор и спокойно сказал:
— Разберемся! Можете итти!
Крестьяне вышли. Последним вышел Беспалько, недовольный оборотом дела.
Радузева ввели в комнату, находившуюся в глубине дома.
— Садитесь!
Лазарь показал на стул; сам он обошел стол и сел напротив. Прошло несколько минут. Лазарь молча рассматривал арестованного; лицо его при этом отражало самые противоречивые чувства.
— Поистине, судьба благоволит к вам! — сказал он. — Вероятно, она все еще на что-то надеется...
Радузев не ответил.
— Вы служили Центральной раде?
— Нет.
— Вы боролись против Красной гвардии или красных партизан?
— Нет.
— Курите!
Лазарь протянул папиросы. Радузев взял, хотя свои лежали в портсигаре: захотелось покурить то, что курил Лазарь.
— Вот видите, вы не служили белой власти, а могли тяжко ответить за других. Сейчас, сами понимаете, время серьезное. Мягкость может только погубить молодую республику. Мы этого не допустим. После долгого похода мы пришли наконец к цели. И будем строить новый мир. Мешать — никому не позволим. Мы протягиваем руки честным людям и зовем их с собой на подвиг, на новый подвиг! Но борьба имеет свою логику: кто не с нами, тот против нас! Вы сделали, наконец, выводы из своего поведения?
Радузев молчал. Лазарь поднялся и, сделав несколько шагов по комнате, остановился против Радузева.
— Послушай, Сережка! Нас снова свел случай. Мне жаль тебя. Я знаю твои выкрутасы, но другие не знают и не обязаны знать. Тебе может быть худо. Честное слово. Говори со всей откровенностью. В наше время нельзя сидеть между двух стульев!
— Что же мне делать? — с отчаянием спросил Радузев.
— Мне кажется, ты еще мог бы пригодиться нам. Человек с образованием.
Лазарь задумался.
— Вот что: я могу взять на себя ответственность. Большую ответственность. Доверяю тебе. Переходи к нам. Переходи ко мне. В штаб.
Радузев растерялся.
— Не каждого взял бы к себе. Сам понимаешь! Ты — из буржуйского рода... И так далее.
— Снова воевать? Я едва дождался конца германской войны!
— Так ведь война не кончилась! О каком ты говоришь конце?
— Жизнь не может так продолжаться... Убивать... убивать... Против этого все восстанут...
— Нет... Ты, я вижу, учился не в реальном училище, а в каком-то и д е а л ь н о м... Идеалистическом! Архиидеалистическом! Ничего не выйдет. Рано или поздно придется ответить — с кем ты! Так сложилась жизнь. Стоящих п о с р е д и нет!
— Если бы все отказались от бойни, не было бы войны!
Лазарь с сожалением посмотрел на Радузева.
— Короче: ты отказываешься от моего предложения? Не хочешь служить в Красной гвардии?
— Я отказываюсь вообще служить кому-либо. Я хочу быть самим собой, а не игрушкой в чьих-то руках. Я сам себе господин. Что хочу, то и буду делать. Захочу голодать, буду голодать. Захочу жить в лесу или в горах, или в шалаше, — и прошу не мешать мне, как я другим мешать ни в чем не собираюсь.
— А!.. Ну, что же. Как хочешь. Насиловать не станем. Я исполнил свой долг. Как друг детства... и человек...
Они помолчали.
— Тебе ничего не надо? Ничего не просишь? — спросил Лазарь, давая понять, что разговор кончился.
Радузев подумал.
— Нет.
— Может быть, твоему отцу что-либо надо?
Радузев вспомнил отца, его истерические выкрики и вздрогнул.
— Нет! Нет! Ему ничего не нужно!
Лазарь склонился над столом и написал несколько строк на клочке бумажки.
— Вот пропуск. Вы свободны.
Радузев встал и хотел пожать руку, но Лазарь отвернулся к окну.
Остальное время не принесло ничего нового. Радузев лежал на кушетке и рассматривал альбомы открыток. Они заменили книгу, музыку, блуждание по аллеям сада, в котором ходил сторож земельного общества села Троянды и резвились детишки. Забор крестьяне перенесли почти к самому дому.
