Вот здесь стоял шалаш. Игнатий любил спать, уткнувшись носом в рукав сермяги. Бойкая муха со стальным брюшком деловито обследовала царапину за ухом Игнатия, но старик не слышал... Над головой Игнатия — пистонка.

Все прошло... И все это ни к чему... Ненужная капля горечи.

Если пересечь сад и выйти к дороге, найдешь колодец. Забор у дороги более нов: на нем нет ни плюшевого мха, ни пятнышек лишайника; доски скреплены поперечными жердями. Взобраться на забор легко. Колодец заброшен. Толстые бревна перекрывают сруб — их положили вместо досок после того случая... Нужно очень низко наклониться, почти лечь, чтобы заглянуть вниз...

— Да... Он все-таки глубок... даже теперь! Только воды нет. Вероятно, и тогда воды было не больше, чем по пояс... Теперь в колодце водятся гадюки... Целое гнездо, сказал Игнатий. Так ли это?

Через забитую калитку перелезть совсем нетрудно. Он на несколько минут задерживается, увидев желтую, в точечках, куколку: она откинулась навзничь и засохла еще весной. В досках дыры, оттуда торчат головки жучков с веерными усиками.

Дорога. Невдалеке — кузница. Двери раскрыты настежь. Легкий голубой дымок пробивается сквозь крышу. Мягкий звон плывет по воздуху.

В кузнице, как всегда, сумеречно. Среди желтого кирпича теплится такого же цвета огонек... Остроглазый подросток, стоя спиной к горну, мерно покачивает деревянный рычаг, слегка сгибаясь в такт. Из узкого отверстия вырывается, шумя, воздух. Кажется, что кто-то притаился за кирпичами и дует оттуда, прижав губы к отверстию горна.

— Здравствуйте! — говорит Радузев, снимая инженерскую фуражку.

— Здравствуйте! — вежливо отвечает старик Бляхер.

«Как он сильно подался... И потом... Он был когда-то гораздо-гораздо выше ростом...»

Кузнец не узнает посетителя и продолжает работать, изменив только положение: спиной к человеку стоять невежливо.

— Я друг детства вашего Лазарьки! Сережка... Помните?

— Ах, господи! — спохватывается старик и вытирает о прожженный мешок руки. — Почему же вы сразу не сказали? Ах, господи! Боречка, дай гражданину Радузеву стульчик. Боже мой, почему же вы никогда к нам не зайдете? Давно вы приехали?

Подросток выпускает цепочку, рычаг поднимается кверху и, стукнувшись о перекладину, останавливается. Кузнечный мех становится большим, как контрабас. Шум в горне утихает. Огонек из белого становится желтым, потом вишневым, серым. Боречка несет испачканный углем табурет и на ходу обтирает о свои штаны.

— Спасибо! — говорит Радузев садясь.

— Ах, почему же вы сразу не сказали! — не унимается старик. — Ну, как же... как же... Гражданин Радузев!

— А Лазарька не приезжал?

Старик тускнеет. Отвечает он не сразу.

— У других дети, как дети... А нам господь послал Лазарьку...

Старик сморкается и бьет молотком по наковальне, не замечая того, что делает.

— Мы встретились с ним в конце шестнадцатого года на позиции, перед самым боем. Он храбрый воин!

— Ох, я знаю... Одно несчастье! Его, извините меня, царское правительство садит в тюрьму, а он лезет на немцев! Нет, вы только подумайте, что это за ребенок: один лезет на немцев и отнимает у них пулемет! Нет, если бы только видели эту картинку! Один на немцев и отнимает пулемет! Мне писали совсем чужие люди, им незачем выдумывать! И ему дали за это георгиевский крест! Вы понимаете: георгиевский крест!

— Где же теперь он?

— У других дети, как дети... Но этот разве напишет хоть слово? Что ему отец и больная старуха мать? Он был ранен, лежал в госпитале в Петрограде, и об этом писали чужие люди. Разве Лазарька напишет родителям?

— Когда он приедет, передайте ему привет! Обязательно передайте! — говорит Радузев. — До свидания!

— Будьте здоровы, гражданин Радузев! Кланяйтесь папаше! Заходите, пожалуйста!

В горне снова поднимается вьюга. Радузев отходит на несколько шагов и оглядывается. «Когда все это было?»

— Боречка, возьми молоточек! — доносится из кузницы голос старика Бляхера. — Боречка, разве так бьют? Ты можешь отбить пальцы папе! Кто станет кормить детей?

Нет. Больше ничего не надо. Не к этой ли тишине он стремился столько лет? Завод, инженерство, — все это не то... Война. Неужели она когда-нибудь повторится?

Дни бежали быстро, и он не заметил, как наступил конец ноября. Отголоски лета были в цвете неба, в запахе засохших трав, в полуденном тепле.

Он шел в комнаты. Здесь лежали сумеречные тени от цветов в больших крашеных кадках, от занавесей. Он поворачивал в дверях ключ, ложился на диван.

«Ничего. Больше ничего не надо. Фронт. Война. Люди, бегущие под пулеметную строчку. Плен. Бараки... Вши... Человечество больше этого не допустит».

Он перелистывал альбомы, книжки стихов, нотные тетрадки, сидел по нескольку часов за роялем.

Однажды ночью на веранду пришли солдаты.

— Открывай!

Игнатий из окна увидел вооруженную группу людей и бросился к молодому Радузеву.

— Сергей Владимирович! Пришли...

— Кто?

— С ружьями...

Радузев сел на постели. Потом встал, накинул инженерское пальто и вышел. Игнатий зажег свет.

— Открывай!

Радузев сбросил крюк и повернул ключ. Дверь осталась на цепочке.

— Что вам надо?

— Открывай! — выкрикнули несколько голосов и, прежде чем он успел сбросить цепочку, дверь рванули. Цепочка лопнула.

— Сопротивляться?

Радузева оттеснили в коридор. Стало темно. Запахло знакомым: хлебом, кожей, потом.

— Что вам надо?

Несколько человек прошло в столовую, остальные задержались в коридоре и на веранде.

— Мы от партизанского отряда. Боремся за советскую власть, против панской Центральной рады. Предлагается сдать имеющееся оружие. По революционному закону мы должны произвести обыск.

Говорил низенький плотный солдат, перекрещенный пулеметными лентами. Папаха была велика, сидела низко, он то и дело сбивал ее назад, открывая густые брови. Солдаты разошлись по комнатам.

В столовую вошел старик Радузев в своей длинной ночной рубахе; лицо его исказил страх.

— Оружие я сейчас соберу! — сказал молодой Радузев и вышел.

За ним пошли двое.

Он вынул из стола браунинг, снял со стены охотничье ружье.

— Больше у меня ничего нет.

— Офицер? — строго спросил солдат в длинной кавалерийской шинели.

— Офицер. Да, вот еще есть сабля. Надо?

Радузев просунул руку за шкаф и достал шашку с анненским темпляком. Солдаты заглянули за стол, за шкаф, но ничего не тронули. Собрались в столовой.

— За садом? — спросил старик надрывным голосом. — За моим садом? А вы его садили? Смотрели за ним?

Должно быть, слова эти приготовлены были давно. Радузеву стало очень стыдно за отца.

— Папа... прошу тебя... Не надо...

— Он садил сад. Ты слышишь?.. — усмехнулся солдат в широкой папахе.

— Мой сад! Мой! Не отдам!

— Папа! Как не стыдно!..

— Да что с ним разговаривать! Больше оружия нет?

— Нет, — сказал Радузев. — Это все.

— А с садом, — сказал солдат в папахе, — вопрос другой. В России давно земельная собственность перешла к трудовому народу. На Украине задержала Центральная рада. Но об этом все равно будет декрет. Кто с совестью, может сейчас передать обществу землю, не дожидаясь.

— Хорошо! — сказал Радузев, почувствовав, как что-то надорвалось у сердца...

И потом уже чаще, днем и ночью, приходили группами и целым отрядом, что-то требовали, искали, и Радузев с холодной пустотой в груди на все соглашался, лишь бы они скорее ушли и лишь бы отец не визжал неприятным голосом, которым возбуждал у всех злость.

— Нет, он доведет нас до беды! — как бы ища сочувствия у Игнатия, сказал ему Радузев после одного посещения дома группою озлобленных солдат. — И зачем я сюда приехал?

В Престольном настойчиво ходили слухи, что крестьяне поднялись против Центральной рады. В соседних уездах горели имения...

В конце декабря, утром, раздался орудийный выстрел. За ним вскоре последовал второй; потом началась частая стрельба. По дороге на запад отступали войска Центральной рады. Знакомые шрапнельные облачка разбросались в небе и долго не таяли. Трещала ружейная стрельба, противным присвистом прошивали пули воздух. Отряды рассыпались по лугу общества Троянд, на пригорке Грушек и возле кузницы.