Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Потом он снял сундучок, украшенный жестяными узорами, вырезанными из консервных коробок, взвалил кладь на плечо и кивнул Сивошапке, как если б они об этом уже давно договорились:

— Пошли!

Сивошапка заметил, что его земляк из Троянд говорил то по-украински, то по-русски. Когда вышли из вагона, увидали толпу, теснившуюся на перроне. Образовалось два течения: приехавшие протискивались в зал, а солдаты, уезжавшие из города, пробирались навстречу.

Беспалько шел впереди, обмотки его сползли на землю. Кто-то наступил. Иван зло огрызнулся. Сивошапка, слегка прихрамывая, плелся поодаль. Их разделила толпа, и они потеряли друг друга.

«Слава богу!..» — подумал Сивошапка, оглянувшись по сторонам. В зале висели круглые часы: половина третьего. Сивошапка знал, что из зала можно было пройти только через один ход, — ничего иного делать не оставалось, и он пошел вместе с другими.

На крыльце сидел Иван Беспалько и оглядывал каждого выходившего.

— Долго ты задержался, землячок! — сказал он неприветливо.

Сивошапка растерялся.

— Вот и приехали...

Беспалько попытался улыбнуться; глаза его были холодные и злые, будто пересаженные с другого лица.

— Теперь куды?

— Побреду...

— Где живешь? Показывай! Мне все одно некуда податься. Ранком, может, кто с наших приедет на базар. Подвезет.

Сивошапка замялся.

— Куда с тобой? Сам иду... не знаю, где буду...

— Эх, товарищ! А еще в одном лагере вшей кормили...

— Три года дома не был... Может, не примут... Другой, может, кто на моем месте...

Беспалько так посмотрел, что у Сивошапки волосы зашевелились на затылке. Он быстро сошел с крыльца и затерялся в темноте...

Отойдя шагов двадцать, Сивошапка оглянулся: вокзал был освещен, оттуда все еще шли люди, но своего соседа он не заметил. Тогда он бросился в переулок, передохнул и пошел колесить по окраинам, запутывая следы. Перед рассветом потемнело, небо закрылось тучами, и военнопленный пошел спокойнее, хотя и прислушивался к каждому подозрительному шороху.

«Отстал... Не найдет...»

Он бродил до тех пор, пока не притомился. После душного вагона, проверки документов, махорки, расспросов он впервые вздохнул с облегчением. Боковыми улицами пробрался к пригороду, утопавшему в грушевых садах, и вышел к последней усадьбе, со стороны реки.

«Что бы там ни было, хорошо, что дорога позади. А дальше?»

Он задумался.

«Дальше?».

Сердце упало в пустоту.

Он перелез через забор и пошел по аллее. Некогда блестевший никелированный звонок «Прошу повернуть» поржавел. Военнопленный взялся за головку — она без сопротивления повернулась, не издав ни звука. Он постоял, прислушался к тому, что было в доме, потом прижался к переплету рамы, рядом с парадной дверью. В прихожей стояла корзина, на вешалке висело демисезонное отцовское пальто; две банки с фруктами занимали подоконник.

Он прошел в конец веранды и постучал в окно.

Никто не ответил.

Постучал сильнее.

В доме засветился огонь. Кто-то в одном белье приблизился к окну.

— Откройте, Игнатий! Это я... я...

Фигура метнулась из комнаты.

— Сергей Владимирович!.. Дорогой наш...

К плечу припала седая голова.

Радузев вошел. В коридоре пахло знакомым, давним; все здесь было нужным, связанным то с одним, то с другим воспоминанием.

— Как отец?

Радузев сбросил на пол ранец. Игнатий поднял и положил на корзину.

— Нет, нет! Не клади! Нужно вынести... Тут вшей не сосчитать... Заграничные...

Игнатий покачал головой. И только теперь заметил, что молодой барин был в старой шинели, в ватных брюках, распоротых впереди, в разбитых рыжих ботинках.

— Сергей Владимирович...

— Чепуха! Оброс немного... Как наши?

— Здоровы, благодарение богу. От уж не ждали... А вчера папаша на карты бросали, и ничего не выходило...

В столовой Игнатий зажег керосиновую лампу под большим абажуром из цветных стекляшек. И здесь все было, как давно. Радузев сел в кресло. И как только сел, в один миг ушли силы, поддерживавшие всю дорогу. Он прижался к мягкой обивке.

— Кто тут? Кто это? — раздался из спальни встревоженный голос; в столовую вошел старик со всклокоченной шевелюрой.

— Папа!

— Сереженька!..

На минуту все погасло...

Когда схлынуло первое чувство, они отдалились друг от друга и, не выпуская рук, смотрели в глаза, потом снова обнялись.

— Представь, не спалось. Слышу голоса... Думаю, что ж это такое?

Старик был в длинной рубахе, на обнаженной груди вились знакомые с детства колечки волос. У отца голос поминутно срывался, хотя ему хотелось показать, что он держится отлично.

— Но на кого ты похож! Посмотрись в зеркало... Ха-ха-ха! Солдафонище рязанское!

Радузев посмотрел на себя в зеркало. «Да... зарос. Бородища... И лицо...»

— Ты почему в немецких обмотках? В куртке военнопленного?

— Долго рассказывать!

— Неужто в плен попал?

— Случилась такая глупость... Зарвались мы в одной атаке. И, знаешь, когда? В конце шестнадцатого, почти перед самым концом войны. Глупо! И противно. И ко всему ранило в ногу. Гноится без конца...

— О, и у нас не легче... Что творится... боже мой! Арестовывают помещиков! Убивают... До чего довели Россию...

Радузев посмотрел на свои руки — грязные, сбитые, с черной замазкой под ногтями.

— Прости, папа, пойду, ополоснусь с дороги.

— Иди, иди! А утром пойдем в баню. Баня еще работает, а остальное закрылось.

Радузев прошел в ванную.

— Так у вас уже трогают? — тихо спросил Радузев Игнатия.

— И не говорите! Трясемся каждый день... У помещиков землю отбирают... скот... Садов пока не трогают. Только люди говорят, что тронут... И дома отберут... Что будем делать?

Умывшись и переодевшись, Радузев пил чай из своей любимой чашки, потом бродил по комнатам, вспоминая все, чего никогда бы не припомнил, не будь здесь. В гостиной погладил рояль, перелистал ноты. На крышке стоял портрет. Радузев взял его и, став у окна, отстранил занавес.

Небо прояснилось; наступал тот мягкий ранний час, когда на дворе уже светло, а в комнатах еще сумерки. В такое время у человека и душа и мысли чище.

«Неужто это я? До чего похож... И в то же время совсем другое лицо...» — думал Радузев, глядя на портрет реалиста последнего класса.

Он смотрел в зеркало, разглядывал усталое, изможденное лицо с нездоровой кожей, заросшее до бровей густыми волосами, свою плоскую, вытянутую, некрасивой формы голову. Потом пошел в столовую, в отцовский кабинет, в спальню, в свою комнату. Отец с Игнатием плелись позади. Они что-то говорили, чего он не мог понять. В своей комнате он сел в кресло. Нужно было что-то сообщить отцу, но вдруг спазма сковала челюсти, глаза закрылись, и он, откинув голову, захрапел на глазах у стариков.

Отец зашикал на Игнатия и на цыпочках попятился из комнаты — маленький, в халате, накинутом прямо на голое тело, а за ним на цыпочках вышел Игнатий, размахивая руками, чтоб удержаться на носках.

Собственно, с этим домом, садом, со всем семейным укладом Радузев был тесно связан только до поступления в реальное училище. Потом он стал редким гостем.

И вот он свободен! Свободен от всяких обязанностей! От войны! От смерти! Наконец-то он может делать, что хочет сам, никому в угоду!

Осень. Начало ноября.

Он обходит сад, большой, старый, казавшийся лесом. Сад, в котором боялся заблудиться... Сад был велик, запущен, но, конечно, в нем нельзя было заблудиться... Он обходил таинственные места, силясь вспомнить и воспринять их детским сознанием. Вот забор, круто спадавший к оврагу. Он еле стоит, и если бы не новые подпорки, забору давно лежать на земле; сад слился бы с лугом, принадлежащим крестьянам села Троянды, — поемным, расшитым петлями реки. Забор стоял подгнивший, мокрый, в зеленых пятнышках лишайника, в плюшевой оторочке мха. В овраге росло много одуванчиков. Сейчас лежала блеклая трава, сбитая дождем, туго завернутая ветром. Кажется, здесь где-то, очень давно, Игнатий закопал бешеную собаку... Под этим деревом мальчишкой он любил лежать в жаркий день и смотреть на тень от листьев. Просвеченная солнцем, она казалась простреленной дробью. В детстве все казалось большим и загадочным: веранда, овраг, пруд, колодец, старый сад. Ветвистые деревья сгибались под плодами. Он силился распознать породу каждого. Напрасно. В памяти сохранились только названия: «антоновка», «шафранка», «цыганочка», «белый налив», «бабушкино», «добрый крестьянин», «анис», «коричное ананасное», «титовка»... Да, он помнит, как яблоки свисали с каждой ветки и узловатые подпорки гнулись от плодов. Здесь он обычно лежал после завтрака и, не двигаясь, смотрел, как по земле, нагретой солнцем, прыгали друг через друга солнечные зайчики. Он срывал одуванчик и сдувал пушок. Обнажалась лысая голова, истыканная булавочными уколами. В детстве, когда он глядел на полотно веранды, ему казалось, что это каравелла... Он хотел быть пиратом и уплыть куда-то далеко...

74
{"b":"629849","o":1}