Гильза одна за другой отлетели в сторону, вокруг пулемета образовалось облачко. Лазарь сек своим огнем немцев, пока те не схлынули.
— Брататься не хотели? Не хотели?
— Молодец! — крикнул подбежавший Радузев. — Молодчина!
Радузев побежал дальше, рассчитывая отрезать немцев и захватить их в плен, а Лазарь втащил пулемет на пригорок. Колени его неприятно холодила грязь, просочившаяся через брюки. Он продел новую ленту. Но вдруг совсем некстати и как-то нелепо осколок ударил его по ноге. Было такое ощущение, будто ударили палкой. Он упал, уткнувшись лицом в кочку, поросшую колючей травой, но не почувствовал даже укола, хотя щеки и лоб и подбородок были изрезаны будто бритвой.
Поезд шел мучительно долго, задерживаясь на каждой станции, перегруженный доотказа, почти с удвоенным количеством вагонов: их прицепляли сами солдаты на каждой узловой станции, угрожая железнодорожному начальству револьверами, винтовками, «бутылками» и «лимонками».
На третьей полке, под потолком, лежал обросший густой шерстью солдат в одежде военнопленного. Он молчал всю дорогу, а ехали вторую неделю от границы.
— Сумной ты больно, землячок! — сказал солдат, занявший соседнее место на последней узловой станции. — Поглядываю на тебя. И самому сумно становится.
— Чему радоваться?
— Домой, што ль, не вертаешься?
— Вертаюсь...
— Ну и то-то! Земельку отхватишь! Хозяйство заведешь. Откуда сам?
— Из Престольного.
— Из Престольного? Вот здорово! Так мы с тобой, значит, с одних мест. Троянды знаешь? Против Грушек?
— Знаю...
— Сам, значит, из мастеровых?
— Из мастеровых.
— В земельке потребы не маешь?
— Не маю...
— Што ж, революция каждому по его потребности: кому землю, кому восемь часов.
Военнопленный не поддерживал разговора. Ежась от холода, он натягивал до подбородка шинель и закрывал бесцветные глаза.
— Спишь? А то, може, хворый? — не отставал сосед, притрагиваясь рукой к шинели военнопленного.
Тот приоткрыл глаза и накалывался на чужой любопытствующий взгляд.
— Застудило...
— Откуда едешь?
«И все ему надо...»
— Откуда едешь, спрашиваю?
— Не видишь?
Сосед приподнялся, засветил зажигалку и злыми глазами обшарил башмаки, торчавшие из-под шинели, крутые немецкие обмотки, рукав с коричневой полоской...
— Пленный! Чего ж сразу не признался?
В голосе соседа прозвучало что-то сочувствующее.
— В каком лагере находился?
— В Регенсбурге...
— Бавария! — грохнул солдат и вскочил. Он стукнулся головой об потолок и, выругавшись, ухватился за ушибленное место.
— Регенсбург! Я сам оттуда, браток! Ну-ну, давай! Рассказывай, как попал в плен, когда. В каком бараке жил?
Первый военнопленный шире раскрыл глаза, а второй заметил в них испуг.
— Вот чудово! А я все хожу да хожу, а землячка не приметил! Регенсбург! Там эта сволочь комендант фон-Чаммер! Потом его забрали. Когда попал в плен?
— В конце шестнадцатого...
— Значит, мало натерпелся. А я, браток, с мая пятнадцатого... Вспомнишь, и... В каком полку служил?
— Стой!.. Не утечешь! Держи его!..
Крики и ругань ворвались в вагон. Все, кто лежал на полках, свесили головы. Убегавшего схватили. Это был широкий, в косую сажень, человек, в засаленном ватнике и порванных ватных штанах.
— Документы, видать, проверяют, — сказал сосед. — Офицера схватили. Не иначе. Переоделся, подлюка, в солдатское, да рожа выдала! Нет, браток, шалишь! К стенке станешь!
— Под солдата обрядился, думал — не узнаем! — сказал низкорослый солдат, помогавший ловить офицера.
Арестованного повели под конвоем к выходу, а оттуда на разъезд.
— Откормился, паразит, на нашей кровушке! Да я бы его сам пристукнул! — сказал сосед. — Ишь, смываться задумал!
Но первый военнопленный уже глядел в потолок, не обращая ни на что внимания.
— Ненавижу офицерье! — сказал низкорослый солдат, вернувшись в вагон, когда пойманного доставили к коменданту разъезда. — И сколько они поизмывались над нашим братом!
— И не говори!
В купе вошел патруль.
— Предъявляй документы!
Заросший волосами военнопленный засуетился. Когда подошли к полке, он протянул бумажку. Старший караула — у него была широкая красная повязка на руке — посмотрел военнопленному в лицо.
— Василий Сивошапка? — прочел в документе.
— Сивошапка!
— Пленный?
— Пленный.
— Может, офицер?
— Младший унтер. Там написано...
— Куда едешь?
— На родину.
— Что везешь?
— Белья пару да вшей отару!
В вагоне раздался смех.
— Получай!
— Скоро поедем? — спросил Сивошапка.
— Скоро. А ты кто? — обратился старший патруля к соседу Сивошапки.
Тот спокойно расстегнул прореху брюк и полез за документами.
— Так что Беспалько Иван. Еду в Троянды. На свое господарство. Пленный.
— Получай!
Пока Беспалько засовывал через прореху документы, Сивошапка уже успел натянуть на голову шинель.
— Спишь? Спишь? — спросил Беспалько земляка. — И чего это с ним, а? — обратился он к солдатам. — Только документы предъявлял и уже дрыхнет!
Солдаты подняли головы к верхней полке.
— Хворь бывает такая! — сказал кто-то.
— Всякая у людей хворь бывает... — заметил солдат, стоявший у окна, — он помогал ловить переодетого офицера.
Патруль двинулся дальше.
— Человека разве сразу поймешь? Хитрее человека нет зверя!
Сивошапка не шевельнулся. Но лежал он, как на углях. Часа через полтора поезд тронулся. «Еще сутки томиться, — и это в лучшем случае... — подумал Сивошапка, лежа под шинелью и слыша все, что говорилось в вагоне. — Хоть бы скорее кончилась пытка...»
Поезд пошел, нигде не задерживаясь, — бойко, как отдохнувшая лошадь. Станции мелькали одна за другой. На коротких остановках толпы солдат осаждали состав: они пролезали в двери, в окна, цеплялись на подножки, на буфера, на крышу, прокладывая себе дорогу винтовками и бранью. Под ругань, выстрелы поезд срывался с места, солдаты продолжали цепляться на ходу, забрасывая вещи и все убыстряя шаги, пока им не протягивали рук.
На конечную станцию поезд пришел ночью. Вагон остановился против вокзального здания, на пол лег луч света от фонаря. Со всех полок свесились ноги в сапогах, ботинках, опорках. Несмотря на белую полосу света, в вагоне было сумеречно. Солдаты, собирая пожитки, чиркали спичками. Многие были в пути по нескольку недель, обжились, кое-что достали для жен и детишек, терпеливо ожидали встречи. Но на конечной станции терпение лопнуло: сбились в проходе, и никто не хотел уступить другому дороги.
— Товарищи, подвиньтесь немного! Все равно разом не выйдем! — убеждал чей-то голос.
— Небось, сам не подвинешься!
— Народец!
— Ломи, душа вон!
— Ой, задавили! Дыху нет...
— На фронте не задавили, так дома у себя задавят...
— Такого, как ты, задавишь!..
Нажали. Взлохмаченный солдат с разорванным пополам козырьком принялся расшвыривать стоявших солдат. Никто не сопротивлялся, никто не протестовал. Пробка протолкнулась. Стали вытаскиваться, переворачиваясь по нескольку раз, пока не касались ногами земли.
Сивошапка посмотрел вниз. С полок сбрасывали вещи. Кто-то зацепился рукавом шинели за крюк, и по вагону раздался треск... У кого-то упружисто лопнул ремень, на котором через плечо висел сундучок. Кладь ударила по ноге стоявшего сзади него солдата. Минут через десять в вагоне стало свободнее.
«Пора!»
С полки еще раз свесилось заросшее до бровей лицо Сивошапки. Держась за поручни, сошел Беспалько. Свет падал прямо на него, и Сивошапка увидел своего соседа во весь рост. Иван был в дырявой шинелишке, в обмотках, сползших на худые ботинки, — сухой, жесткий человек, лицо которого, видно, редко оживляла улыбка. Постояв с минуту, он нахлобучил потертую шапку. С одной стороны ее не было крючка, бок шапки наседал на ухо.
