— Фрося. Фамилия Оксамитная!

— Оксамитная? Украинка, значит?

— Может, и украинка, только мы — воронежские.

— Лет тебе сколько?

— Восемнадцать!

— Мы тоже едем на Тайгастрой. Будем вместе на одном строительстве. Приедете, обязательно вас разыщу! — сказала Надя улыбаясь.

Подошли хлопцы. Здоровые, краснощекие.

— Тоже воронежские?

— Наши. Только из разных колхозов.

— Тульские мы! — сказал молодой подтянутый парень в гимнастерке, побелевшей на спине, где выделялись лопатки.

— Из Красной Армии недавно?

— Недавно.

— Потянуло на строительство?

— Сейчас вся страна — строительство! Мог, понятно, и у себя в селе или в Туле устроиться, да захотелось свет повидать. В тайгу едем. По договору.

— Как фамилия?

— Ванюшков.

— А вы не знаете, как оно там, на строительстве? — спросил паренек, которого звали Сережкой Шутихиным. У него было очень подвижное лицо, густо усыпанное крупными, цвета сухого табачного листа, веснушками, и непокорные, вихрастые волосы.

— Откуда им знать? — ответил за Надежду Ванюшков. — Сами туда едут.

— А комсомольцы среди вас есть?

— Есть! — раньше других ответил Шутихин. — Я комсомолец! И Гуреев комсомолец. И...

— А я кандидат партии! — перебил Ванюшков. — Приняли в Красной Армии.

— Ну, счастливой вам дороги, товарищи!

— Вам так же!

— Кто это будет, девочки? — спросила Фрося, когда Надежда ушла.

— Практикант, должно! — заметил Ванюшков. — Человека видно по обхождению.

— Смотрите, такая, как мы, может, немного старше, и практикант!

— Приветливая! И как яблочко вся!

— Красивая! И платье в складочках!

— И пуговки, как звездочки.

Когда поезд с инженерами ушел, колхозная молодежь говорила о стройке, о том, что там их ждет, как встретят и что будут делать. Вечером девушки, лежа на полках, «играли» песню; было в ней много грусти, и хорошо под нее дремалось. Фрося рассказывала, как ей жилось в доме учителя. Толково умела рассказывать она, и все слушали, пока не засыпали. А утром потом проверяли, кто на каком месте рассказа уснул.

И вот, наконец... станция Тайгастрой.

Новое полотно, ветвящиеся рельсы, крутые крестовины, чуткие к движению поезда, конусы щебня, выкорчеванные лесные массивы, томительные остановки через каждые две-три минуты, плетенка лесов на кауперах и домнах, а там — вдали — дома нового города, дома, опоясанные стеклом. И иной, совсем иной цвет неба, запах воздуха. Даже солнце другое...

Надежда Коханец не отрывается от окна. «Получил ли Николай письмо? И телеграмму?»

Она ищет знакомую фигуру среди массы людей, снующей на вокзале; ей вдруг кажется, что она не узнает Николая... Она силится представить его сейчас — и не может... Стоя у подножки, всматривается в каждое лицо.

Путь окончен.

Молодые инженеры поспешно покидали вагон, словно боясь, что их могут повезти дальше. Собирались возле калитки — выхода «в город».

Борис Волощук нес свой и Надеждин чемоданы.

— Ты кого-то ждешь? — опросил на ходу.

Надя еще на что-то рассчитывает. «Он здесь, только не может меня найти. Или замешкался...» Всю дорогу она думала о нем. Он должен быть здесь хотя бы потому, что она так ждала...

Она идет, усталая, точно после изнурительной работы. К калитке подошел комендант поселка Кармакчи.

— Кто тут инженеры из Днепропетровска? Не вы ли, товарищи?

— Мы! мы!

— Пожалуйте к машине! Вот сюда, во двор.

Инженеры пошли грузиться и усаживаться.

— Легковые у нас на подтяжке, — как бы оправдываясь, сказал Василий Федорович.

— Иди сюда скорей! Вот твое место! — звал Волощук Надю, придерживая место чемоданом. Надежда покорно идет. Ей подают руки. Она взбирается, но очень неловко: колени упираются в борт машины, юбка узка. Борис берет девушку в охапку и под смех ребят втаскивает через борт.

Машины трогаются. Набирают ход. День солнечный, золотой. Перед инженерами открывалась панорама строительства.

«Все это очень хорошо, — мелькает в сознании; Нади, — но Николая нет...»

Телеграмму о выезде на строительство молодых инженеров, переданных по разверстке ВСНХ, Гребенников получил два дня назад. Вечером он получил телеграмму из Новосибирска. Инженеров следовало ждать с часу на час. Он очень обрадовался и пошел к Журбе. Было часов одиннадцать вечера.

Николай спал. Уснул он, вероятно, внезапно, сев на постель перевести дух. После возвращения из Москвы у него накопилось много работы, и он по целым дням пропадал то на площадке, то на подсобных заводах, то на ближних и дальних карьерах. С кровати свешивались ноги в грубых сапогах, испачканных цементом.

Гребенников сел на край постели.

Николай тотчас проснулся.

— Что случилось?

— Получил телеграмму.

Журба взял телеграмму и, держа ее между пальцев, сделал сначала из газетной бумаги закрутку.

— Что ж, все в порядке. Людей разместим в доме молодых специалистов. Прибрано и приведено в порядок, — сказал он, прочтя телеграмму.

— Едут и вербованные. Вот вторая телеграмма из Свердловска. Я решил бросить завтра плотников на тринадцатый барак. Что скажешь? — спросил Гребенников.

— А не лучше ли, пока прибудут огнеупорщики для коксового, разместить вербованных в бараке девятом?

Гребенников посмотрел на пиджак Николая, висевший на стуле. Пиджак сохранял выпуклость фигуры своего хозяина; это мог быть пиджак только Николая и никого другого. Николай сидел на кровати, свесив голову, и курил. На гимнастерке нехватало пуговиц, обнажалась грудь, поросшая густыми волосками, точно вереском.

— У меня есть сведения, — сказал Николай, — что среди молодых специалистов, которые едут к нам, немало партийцев.

Журба закурил от окурка козьей ножки вторую, но вскоре забыл о ней. В окно смотрело звездное небо, от реки веяло прохладой; в воздухе не ощущалась цементная пыль, от которой обычно першило в горле. Николай посмотрел на свои сапоги, складочки которых забила грязь, потом снял их и, опрокинув, похлопал друг о друга. Насыпалась горка песка. Под кровать покатился камешек.

— А я ногу вот как натер! — сказал он и по-ребячьи показал ранку Гребенникову.

— Кстати, откуда ты знаешь, что среди прибывающих много партийцев?

— Мне писали...

— Кто?

Николай занялся «аптекой», висевшей над кроватью, вытаскивал пузырьки, смотрел на свет и, найдя нужное, вскрыл флакончик.

— Эх ты, бездомный! И почему не женишься? — ворчал Гребенников. — До каких пор будешь холостяковать?

Журба улыбнулся.

Потом босиком прошел к окну и глубоко вдохнул ночной свежий воздух. В кармане лежало письмо от Надежды; под подушкой лежала телеграмма. Девушка, которая в такой короткий срок стала ему такой близкой, должна была приехать завтра. И он думал сейчас, чем бы ее встретить, что бы такое приятное ей сделать?

Утром Журба собрался в тайгу: километрах в пяти, на альпийском лугу, росло много цветов, и он решил нарвать их для Нади. Но едва вышел, как его догнал Кармакчи.

— Товарищ директор просит зайти! Срочно.

Журба вернулся. Гребенников был до крайности расстроен. Таким его Журба давно не видал.

— Мне сейчас сообщили, что на Улалушинском заводе разворовали кладовую, рабочие сидят голодные. Черт знает, что такое! Немедленно поезжай, разберись, успокой народ. Виновных вели арестовать. Бандитизм! С тобой едет уполномоченный ГПУ.

Делать было нечего. Николай написал Наде записку, но в последнюю минуту и записку увез с собой.

Инженеры приехали в одиннадцать часов утра. Гребенников пригласил их к себе в кабинет. Пришел Федор Федорович Бунчужный. Молодежь привезла хмель, задор, взволнованность, что всегда радовало и Гребенникова и Бунчужного. Инженеров познакомили со строительством, разбили по участкам. Общезаводское собрание назначалось на завтрашний день. Коханец и Волощука направили в доменный цех, Митю Шаха — на строительство мартена.