поет Митя трагическим голосом.

— Где пропадал вчера, говори?

В умывальной студенческого общежития штопорными струйками высверливается из кранов вода. Скрипят под ладонями мокрые шеи, обваливается на цемент густой белок пены.

Потом — столовая и — ищи ветра в поле, в Потемкинском, на Богомоле, на дачах!

Но после выпуска не до дач. Надо итти за путевками, получить на отъезд деньги. И в поле, у транспортного, и на Лагерной — у металлургического, и на Октябрьской площади — у горного надо постоять у касс. Разбежались выпускники по вузам. И там выяснилось, что каждому предоставлена возможность выбрать одну из трех точек: Днепродзержинск, Магнитострой и Тайгастрой.

— Куда ехать? — спрашивали друг друга молодые инженеры.

— Днепродзержинск? Так ведь это у себя дома! Что называется, к себе в хату, на печку! Нет, на печку рано. К старости разве, а теперь...

Одна точка для большинства отпала сразу.

— На Магнитку или на Тайгастрой!

— Ты куда, Надя? — спрашивает Митя Шах.

— Ты знаешь... И если бы не было путевок, все равно уехала бы на Тайгастрой.

— Ну, значит, и я с тобой! А Борька?

— С нами!

В тайгу собралась большая группа металлургов, путейцев, строителей.

В полдень Митя Шах отправился к Днепру, хотелось побыть одному.

Он лег на спину и смотрел, как плыли облака. День выдался жаркий, ничто не отвлекало, он смотрел в небо и отдавался мыслям о себе. В двадцатом году он ушел из семьи. С тех пор пролегла большая дорога, и к прошлому он не любил возвращаться даже в воспоминаниях. Все, что приобрел в годы самостоятельной жизни, стало тем единственно существенным, с чем ему не стыдно было итти вперед вместе с новыми друзьями, с чем не стыдно было жить. Он шел не как вор, не с оглядкой по сторонам, а как равный среди равных, как боец среди бойцов, неся одинаково наряды и ни от чего не уклоняясь в своей фронтовой службе. И это приносило сознание своей полноценности, сообщало уверенность поступкам. Он — инженер. Человек с общественным положением. Специалист. Человек, которому обеспечено все для работы и жизни. Он счастлив? Не то слово. Он переполнен каким-то особым чувством, которое принесла ему жизнь, и будет защищать эту жизнь любой ценой. От старого — ни следа. Выветрилось. Отболело. Отпало. Отец? Мать? Он ничего не знал о них. Считал, что умерли в эмиграции. Да так оно и было: для него они умерли в 1920 году, как и он для них. Воспоминания гимназических лет? Что ж, было много хорошего и много плохого. Плохое отбрасывает, хорошим дорожит. Были и детские увлечения. Сейчас он распахнул душу навстречу сильному чувству и шел к логическому завершению.

Простившись с Днепром, Митя отправился в институт. Он заходил в аудитории, в зал, также прощался с ними. Все было дорого, ко всему привык, и со всем этим не легко было расставаться. Потом пошел в библиотеку к Анне Петровне.

На вечере в оперном театре, после знакомства с Анной Петровной, они сидели вместе — концерт давали студенты музыкального техникума и своя самодеятельность. В зале было темно, и от этого казалось еще более уютно. Обоим не хотелось покидать зал. Митя смотрел в лицо Анне Петровне, подолгу смотрел в глаза, и не было ни смущения, ни стыда. Он мог пожать ее пальцы и знал, что встретит ответное пожатие.

После того вечера они встречались в старых нагорных переулках. Анну Петровну не покидало беспокойство. Она говорила о своей неудавшейся жизни, о том, что ей тяжело, что хотела бы уехать куда-нибудь, начать жизнь заново, по-другому.

И с каждым разом она все более и более нравилась ему.

— Завтра мы уезжаем, — сказал ей, войдя в библиотеку.

Анна Петровна побледнела.

— Я знала...

— Хоть перед отъездом побудем вместе...

— Я сейчас не могу. Я на работе. Вечером...

— Там же?

Она кивнула головой.

Вечер. Митя ждал Анну Петровну в сквере, против горного. У памятника Екатерине II. Горели фонари. Чуть ссутулившись, он сновал по аллее взад и вперед; Анна Петровна не приходила. Он затревожился.

И когда решил уйти, знакомые руки нашли его. Митя, не вставая со скамьи, прижимался к ладоням, пахнувшим весенним запахом, к ее платью, говорил бессвязные, обжигавшие губы слова.

По аллее проходили люди. Тогда они сели на «семерку» и поехали к транспортному институту, в лесок. Там по верхушкам деревьев порхал вечерний ветерок, и казалось, что в листве заночевала стайка птиц.

Митя без конца повторял много раз сказанное людьми слово «с ч а с т ь е». Но сейчас это слово говорил он и говорил, ему казалось, так, как никто, к было хорошо, потому что только одно это слово могло полностью выразить то большое, что было в нем, впервые испытавшем настоящую любовь.

Дорога.

Путь дальний.

Поезд идет на восток... Все на восток, на восток.

Сначала днепропетровское: поселок Амур, заводы «Коминтерна», «Карла Либкнехта», «ВРЗ», а дальше — областное: огромные колхозные поселки, ветряные двигатели, гидроэлектростанции, поля, сады, парашютные вышки. Потом — Харьков, известковые залежи под Белгородом, через сутки — Москва.

И снова после Москвы открывались глазам старые и новые заводы, гигантскими шагами бежали через поля мачты высоковольтных передач; поезд шел мимо рабочих площадок, по самому краю огромнейших котлованов, мимо лесов, высившихся над цехами новостроек, уходил под пулеметную строчку пневматической клепки. Вся страна представляла строительную площадку.

На больших остановках инженеры выходили на перрон, говорили по-украински.

Обычно раньше других выскакивал Борис Волощук. Он покупал туески с ягодой, пестро расписанные кувшины, разные изделия из дерева. Борис знакомился на каждой остановке с девушками, шутя приглашал ехать с собой. Но это не заглушало того, что назойливо стучало в мозгу: «С Надей конец... конец...»

Вечером тускнеет надпись на вагоне, сделанная инженерами-строителями: «Магнитострой», «Тайгастрой», покачивается фонарь, подвешенный к последнему вагону поезда.

День в дороге начинается рано. Уже в восемь часов все на ногах; час уходит на туалет, на завтрак. Потом инженеры принимаются за чтение: газеты и журналы закупаются десятками и переходят из рук в руки.

На одной станции к инженерам присоединились специалисты, командированные из Ленинграда. Познакомились. Стали расспрашивать, где кто проходил производственную практику, сравнивали учебные планы и программы, устанавливали, где лучше, где хуже. И каждый раз беседа кончалась желанием скорее прибыть на стройку, окунуться с головой в работу.

Широкая, залитая солнцем дорога в будущее открывалась перед каждым.

В Свердловске инженеры разделились: магнитогорцам предстояла пересадка. Товарищи, прожившие вместе четыре года, сдружившиеся, сроднившиеся за годы учебы, простились, дав слово писать друг другу.

В Свердловске поезд стоял около часа. Инженеры пошли бродить по вокзалу, по прилегающим к вокзалу улицам. Надя пошла вдоль своего поезда. На соседнем пути стоял товарный поезд, оборудованный для пассажиров.

— Вы куда, товарищи? — спросила Надя.

— На Тайгастрой! Мы колхозники! Вербованные!

Со дня выезда их прошла неделя, народу надоели полки, тошнило от укачивания, нападала дрема от песен, и когда поезд останавливался, все, от мала до велика, выходили из вагона. Парни любили постоять у станционного здания, посмотреть на работу телеграфиста: из медного, блестевшего, как начищенный самовар, барабанчика ползла и ползла длинная бумажная стружка. Девушки садились на рельсы, одна подле другой, как ласточки на телеграфном проводе, и весело переговаривались до отхода поезда.

— Так вы откуда, девчата? — допытывалась Надя.

— Воронежские!

— Мы орловские!

— А мы курские!

— У вас и говорок такой, — улыбнулась Надя. — А как звать тебя? — обратилась она к миловидной девушке, сидевшей ближе других.