Так же медленно крановщик опустил ее вниз. Бетон лег на мемориальную доску. Народ запел «Интернационал»...
О закладке доменной печи составили акт, послали телеграммы правительству и в наркомат. Настроение у всех было приподнятое. Гребенников приказал отделу рабочего снабжения отметить этот праздничный день лучшим обедом. В красных уголках и в клубе провели беседы, выступила художественная самодеятельность.
После окончания фундамента огнеупорщики приступили к кладке лещади. Жизнь домны зачалась.
И вдруг телеграмма: перенести цеховые сооружения с одного конца площадки на другой, пересчитать фундаменты печей, сменить материалы конструкций. И угроза отдать под суд за самоуправство.
— Ничего не понимаю! — признался Журба. — Кто мог подсунуть заму на подпись такую бумажку? Ведь он занимается химией!
Гребенников молчал.
— Надо поехать в Москву, к Серго! — сказал Журба. — Покажешь телеграмму. Доложишь сам, минуя посредников, что успели мы сделать и что нам нужно. Но... неужели эта телеграмма — только недоразумение?
Гребенников спрятал ее к себе в бумажник.
— Не будем пока говорить об этом никому. А в общем, как тебе нравится: перенести цехи! Пересчитать фундаменты! Очухались, а? За проволочку под суд не отдают, а вот за инициативу — пожалуйста! Нет, этот номер не пройдет!
Зима близилась, требовалось сделать до холода возможно больше.
Гребенников чувствовал обострившуюся ненависть ко всем этим оппозиционерам, отщепенцам, готовым на любую подлость, и испытывал жгучую злость, всегда появлявшуюся в нем, когда натыкался на препятствия, устранить которые своими силами не мог.
Вскоре ударили морозы, однако строительство продолжалось в том же все возраставшем темпе. Уже выложили лещадь доменной печи, клепали кожух шахты, строили мартен, прокатный цех. В работе даже ощущался вызов, словно люди еще раз хотели сказать, что вот, несмотря ни на какие препятствия, они строят и будут строить дальше, строить при любых условиях, и покажут всему миру, зачем и для чего начат великий поход за индустриализацию.
После тягостного раздумья Гребенников, однако, решил, чтоб не подвергать людей и строительство риску (ни у кого не было опыта стройки при пятидесятиградусных морозах), несколько сократить бетонные работы. Большую часть людей он перебросил на строительство соцгорода, чтобы уже весной рабочих и инженеров переселить из временных бараков в красивые, благоустроенные дома.
После этого он уехал в Москву.
3
Ветер гуляет по крыше, гудит жесть, вся в морозных звездочках, словно оцинкованная. Коснись голой рукой, не оторвешь: тотчас прилипнет прочно, будто клеем прихваченная. На ребятах меховые рукавицы, полушубки, валенки, меховые шапки с длинными хвостами. Только и видно, что красные носы да глаза, опушенные кружевом инея. От дыхания на груди у каждого отросла предлинная седая борода...
— Артисты!.. — кричит Яша Яковкин кровельщикам соседнего дома. — Скоро перед нами лапками кверху?
— Жильцы! Не больно носы дерите! Как бы мы по ним не настукали! — отвечает Петр Старцев.
С крыш обоих зданий открывается на много километров вокруг тайга. Видно, как просеки разрезали ее на квадраты.
На проспекте Сталина уже поднялись первые дома: бригада Яши Яковкина заканчивает кровельные работы главного корпуса рабочего городка; на стройке их называют поэтому «жильцами»... Петр Старцев строит клуб; его ребят зовут «артистами».
Между «артистами» и «жильцами» идет азартное соревнование. Их перебросили с площадки завода сюда, на строительство соцгорода, после того как ударили морозы, прервавшие работу в доменном цехе.
Напротив клуба и жилого дома заканчивается стекление и внутренняя отделка огромного корпуса учебного комбината. Здесь, на стройке комбината, работают коренные «гражданцы», — хватко, напористо, без шуток и прибауток. «Промышленники» же любят покрасоваться. Порой с жилого дома и клуба летят к зданию учебного комбината прибаутки. Сейчас на отделочных работах стоит бригада Тани Щукиной.
В соцгороде ее хорошо знают. Курносенькая, большегубая, в веснушках, она чем-то по-женски мила, и к ней липнут ребята, как осы к меду.
— Вам бы в монастырь, девчата! — кричит Петр Старцев.
— Уж больно тихи! — поддерживает его Яша Яковкин.
— Шумят пустые бочки! — кричит с лесов Таня, бригадир девичьей бригады.
Раздается дружный девичий смех. Таня идет к шахтному подъемнику. Она в желтом тулупчике. Одета, как парни, только по движениям, да походке, да еще по чему-то неуловимому видно, что это женщина.
Эх, Таня, Танюша, Татьяна моя!
Вспомним, припомним мы лето... —
поет Яша Яковкин, но морозный ветер резко обрывает пение. Яша кашляет громко, не в силах остановиться.
— Подавился! — кричит Щукина, и по голосу слышно, что она довольна.
Яша продолжает кашлять, согнувшись низко и прикрывая рот теплым мехом только что вывернутой рукавицы. Сквозь кружево оснеженных ресниц проступают слезинки. Они тотчас исчезают на морозе. Лицо Яши становится от натуги багровым.
— Будто стакан спирту хватил... — сквозь силу выдавливает он из себя фразу и снова с азартом начинает стучать молотком по листу кровельного железа. Ловко, как настоящий кровельщик, он загибает край, делает «замок» и вместе с ребятами подгоняет лист к соседнему.
В морозном воздухе слышится звонкое перестукивание.
Таня! Танюша! Татьяна моя! —
начинает свое Яша.
— Брось, Яшка! Смени пластинку!
Ей становится смешно от своих же слов, и она прыскает.
— Принимай, Татьяна! — кричат снизу.
— Давай, давай! Чего разоряешься? — грубо отвечает она, перегибаясь вниз.
Электромотор включен. Слышно приятное гудение. В узкой шахте, напоминающей лифт, ползет ящик. Все выше и выше. В нем — известь. Ее быстро выгружают и в ведерках уносят внутрь помещения. Там в чугунных печках весело пылает огонь. Зимой особенно приятно смотреть на пламя. Печки розовые и как бы просвечиваются насквозь. Из синих труб, пропущенных через окна, цедится редкий дым.
— Хорошо им! А вот на крыше поработай... на ветру... в тридцатиградусный мороз! — жалуется Сенька Филин, парнишка с маленькими, как пуговки, глазками. Он недавно приехал из Симферополя.
Он ежится, жмется и кажется жалким. Но это как раз и вызывает злость у Яши.
— Дрожи! Пока дрожишь, не замерзнешь!.. — зло говорит он и хлопает Сеньку по спине. — Теленок!
— Сколько листов выложили, артисты? — кричит Яша Яковкин соседям.
— А вы сколько, жильцы?
— Мы не считали.
— И мы не считали.
— «Эх, Таня, Танюша, Татьяна моя!..» — поет уже про себя Яша, и новый лист ложится рядом.
Крыша к концу рабочего дня будет настлана.
— Пойду погреться... не выдержу... — просится Сенька, с опаской поглядывая на бригадира.
— Будет перекур, все пойдем!
Сенька ползет по кровельному железу. Лист скользкий. В руках у парня еще нет сноровки, работает туговато, затрачивая много сил. Он с завистью смотрит в окна учебного комбината. За стеклами — девушки. Они белят стены, красят оконные рамы, двери, циклюют полы. Весело горят камельки. Из труб резко устремляется вверх дым. Кажется, что он просто вбит в небо.
«Завалиться бы на печь... в жаркую избу. Чтоб испарина прошибла...» — мечтает парень, все больше и больше дрожа.
Ветер начинает крепчать. На железе все больше морозных звезд. Они очень красивы и не повторяют друг друга своим узором. Яша чувствует, что и ему невмоготу. Нос, того и гляди, из красного станет белым. Прощай тогда!.. Да и руки задубели: концов пальцев не чувствуешь. Тупые какие-то, словно обрубки, и чужие...
— А ну, ребята, пошли!
