— Соседские вещи. Ремонтируется квартира у профессора Павлова, так что просили на время кое-что поставить.

— Генрих говорил, что вы серьезно больны? — спросила Анна Петровна каким-то задушевным голосом, и глаза у нее были открытые, немного печальные.

Бунчужный смотрел на Анну Петровну и думал: «Какая милейшая женщина!» Ему вдруг стало с ней очень легко и захотелось поделиться своей радостью. И он стал рассказывать о долгих мучительных поисках, о своих научных неудачах, от которых он, собственно, и заболел.

— Нет, дорогая, теперь здоров, совсем здоров. Это последняя плавка меня вылечила. И ведь бились почти над открытым замком! Нехватало смелости. Все решила эта плавка: девяносто восьмая. Если б вы знали, какие открываются перед металлургией возможности!

«Неужели они однолетки?» — подумала Анна Петровна, вглядываясь в оживленное лицо Федора Федоровича и в молодо засверкавшие глаза.

— Как я рада за вас! — воскликнула она. — У вас творчество... У вас жизнь! А Генрих... — она не договорила. — И я без всякого дела брожу по комнатам... Если бы у меня были хоть дети...

— Москвичам украинского меда привез! Ну-ка!

Генрих Карлович поставил глиняный кувшин и с торжественностью размотал суровую нитку, потом снял клейкую бумажку с крупинками сахара, выступившего на желтом меду.

С приходом Штрикера Бунчужный снова почувствовал себя стесненно. После чая он ушел переодеваться. Штрикер бесцеремонно поплелся вслед, рассчитывая на разговор по душам.

— Мне надо с тобой серьезно потолковать перед совещанием, — сказал Штрикер, снимая пенсне. — Только — очень серьезно.

Бунчужный посмотрел в холодные, злые глаза Генриха.

— Ты меня извини. Сейчас — восемь. В одиннадцать у меня плавка. Хочешь, поедем со мной на завод?

— Нет. Надо с Анютой кое-куда сходить.

Бунчужный вышел на лестницу. Когда захлопнулась дверь, он с удивлением подумал, что присутствие Штрикера ему неприятно.

Через три часа Федор Федорович был на заводе. Гамма дымков от черного до нежнопалевого, звон падающего металла, крики «кукушек», вывозящих с завода «чушки», оранжевая проволока, выползающая из последнего калибра и стынущая на катушках, рабочие в брезенте и синих спецовках — все было привычно, близко с отроческих лет. Он прошел в доменный цех, окутанный дымком с едким запахом сернистого ангидрида.

— А мы вас ждем! — приветливо, как всегда, встретил профессора Лазарь Бляхер.

Бунчужный снял перчатку и, пожав руку своему помощнику, посмотрел на золотые часы. На людях, да и дома, наедине, Федор Федорович и Лазарь держали себя одинаково — скорее как товарищи, нежели родственники.

— Я немного опоздал. Простите. Сколько сделали подач?

Пока Лазарь докладывал о работе, профессор снял в газовой будке пальто, надел рабочую спецовку.

По настоянию профессора, печь загрузили на бо́льший расход кокса. Она, казалось, дрожала от огромного жара, и Лазарь Бляхер со строгим лицом следил за работой охладительной системы.

С площадок по зонам печи брали пробу материалов. Анализы из экспресс-лаборатории приносили один за другим. Федор Федорович и Лазарь Бляхер одновременно просматривали каждый новый анализ, и по их лицам горновые видели, что работа мало радовала ученых.

Шлаки в этот раз не пошли. Началось зависание печи. Опыт пришлось прекратить.

Левым, слегка воспаленным глазом (профессор долго перед этим смотрел сквозь стеклышко внутрь клокочущей печи), Федор Федорович как бы проколол Лазаря. Потом вынул клетчатый платок, аккуратно вытер залоснившиеся щеки и, ничего не сказав, пошел в газовую. Бляхер и горновые посмотрели вслед.

— Федор Федорович! Минуточку!

— Ну, что еще? Хотите возражать против методики сегодняшней работы?

— Вообще — да. Но я сейчас хотел спросить вот о чем.

— Каковы ваши возражения? — перебил его Бунчужный.

— Извольте. Даже если б мы сегодня добились успехов, это ничего не решило б!

— Вот как?

— Мы вели печь в условиях, максимально удаленных от производственных. В тигеле можно все получить!..

— Вы так думаете?

— Так думаю.

— Что еще хотели сказать?

Федор Федорович не смотрел в глаза и стоял к Лазарю вполоборота.

«Чего он дуется?..» — подумал Лазарь.

— Я хотел спросить, поедете ли вы сегодня на совещание в ВСНХ? — спросил Лазарь.

— Нет.

Бунчужный вынул из кармана повестку, аккуратно сложил ее пополам, провел ногтем по сгибу и всунул в руку Бляхеру.

— Поезжайте вы.

«Совещание...»

Федор Федорович вспомнил Штрикера, но в первый момент мысль эта не задела в нем ни одной струны. «Конечно, сегодняшняя плавка дала гораздо больше, чем все вы думаете. Следующую плавку поведу по этому же направлению».

Он посмотрел на аппаратуру в газовой, на слишком ярко светившую лампу и, тщательно расправляя складочки перчаток, сказал:

— Мне не нравятся некоторые участники совещания в ВСНХ...

Он насупился на Бляхера, точно инженер был в чем-то виноват.

— Какие участники? — спросил Бляхер.

— Некоторые... Увидите сами.

«Чего это он сегодня такой?..» — подумал Лазарь.

Они расстались.

В машине профессор откинулся на подушки и закрыл глаза. Рессоры были мягкие, машина шла быстро. Завод, напряженная работа, беспокойное утро отошли в сторону. Он показался себе почему-то очень одиноким. «Но ведь никакой второй для меня жизни не будет. Эта и есть та единственная, многообещающая, долгожданная, которая пришла и в которой я должен сделать все для себя и для людей».

В институте он перелистал записи опытов, напоминавшие историю болезни, и сделал перерасчет последней работы. Теперь следовало отправиться домой. Гости ведь... «А не поехать ли в самом деле на заседание?» — подумал он.

Федор Федорович передал по телефону Марье Тимофеевне, чтоб обедали без него; домой вернется с Генрихом, после заседания.

— Как шлаки? — спросила Марья Тимофеевна.

— Сдаются, Машенька... Сегодня я убедился, что иду дальше по правильному пути... Температура и шихтовка решат наше дело!

— Ну, я рада... боже мой... Не задерживайся на заседании! Скорее приезжай домой.

Пообедав в институтской столовой, он подготовился к совещанию. А в восемь тридцать вечера, сердясь на всех, а больше всего — на себя, на нелюдимость, вышел на улицу.

Совещание, на которое не хотел итти Бунчужный, оказалось необычным. Свежий ветерок коснулся лица, и, может быть, впервые за много лет работы в институте Бунчужный вдохнул полной грудью воздух, в котором почудилась свежесть предрассветного ветра.

Почти все собрались, когда он — директор научно-исследовательского института металлов — вошел в зал. Испытывая стеснение от внимательных взглядов, Бунчужный задержался у входа. Тучная фигура земляка уже возвышалась над столом. Штрикер занял место поближе к «начальству» и привычно холил бороду. Федору Федоровичу не понравилось ни то, что Штрикер слишком близко сел к наркомовскому месту, ни то, как он обстоятельно занимался перед народом своей великолепной бородой.

«Откуда у людей такая самоуверенность?» — подумал Бунчужный и потоптался у края стола: ближайшие места оказались заняты. Тут поднялся не замеченный им Лазарь Бляхер и предложил свое кресло. Бунчужный, вероятно от растерянности, слишком торжественно пожал руку своему помощнику и насильно усадил его на место. В эту минуту вошел Орджоникидзе.

Все встали. Григорий Константинович жестом пригласил собравшихся сесть.

Серго был в защитном френче и защитных суконных брюках, заправленных в сапоги. Он поднял голову и посмотрел в зал. Глаза его останавливались на знакомых ему лицах; глаза были большие, горячие, под широкими бровями, а лоб высок, в глубоких складках. Григорий Константинович сел позже других и что-то сказал пришедшему вместе с ним на совещание представителю ЦК.

Когда председатель ВСНХ вошел в зал, Штрикер ожесточенно замахал Бунчужному руками. Федор Федорович, краснел за земляка, пожал плечами. Чтоб прекратить дикую жестикуляцию, он обошел стол и сел рядом со Штрикером.