Бунчужный молодо смеялся.

— Может быть, зайдем? Лиза будет рада. И Ниночка, — приглашал Лазарь.

Бунчужный смотрел на часы. Десять.

— И Лиза сыграет вам Чайковского... — Он знал, что́ для старика музыка.

— Нет, в другой раз, — решительно отклонял Федор Федорович предложение зятя. — Марья Тимофеевна беспокоиться будет. Если хотите, пройдемтесь немного. Проводите меня.

На улице профессор отпускал шофера и подхватывал инженера под руку.

Лазарь провожал не всегда, но почему-то в те немногие вечера совместных прогулок по городу сеялся дождь, фонари бросали белые круги на лакированные камни, рассыпчато звенели в тумане трамваи. В такие часы Лазарь любил припоминать Одессу, свое отрочество, и это приносило, несмотря на тяжесть прошлого, особую радость. 1912 год. Херсонская каторжная тюрьма, фронт, Петроград семнадцатого года, прекрасный революционный Петроград! Гражданская война, подполье в белой Одессе — эти вехи прочно стояли на пути к тому, о чем он мечтал долгие годы. И он пришел. Был у цели. Он был участником замечательной жизни, большой жизни, построенной на высших началах разума и справедливости, завоеванной в боях, согретой любовью многих поколений революционеров, выстраданной народом. Но молодая республика продолжала оставаться в кольце; жерла пушек были направлены на нее со всех сторон. Долго молчать заряженные пушки не могут! Поединок со старым миром не кончился. Отсюда выводы.

— Сегодня я расскажу вам о цикадах... — говорил Федор Федорович, освобождаясь от дневных неудач и прижимая руку Лазаря. — У цикады исключительное зрение, при малейшей опасности она скрывается, но если цикада поет — мир исчезает для нее. Поющую цикаду можно поймать, держать в руке — страстное пение не прекратится. Она поет до самозабвения. Вот какой должна быть для живого существа жизнь!

Бляхер отлично понимал, откуда у профессора мечты о поющих цикадах! Но он был занят мыслями о другом и не слушал, — так, впрочем, поступали, кажется, все, когда профессор затевал беседу о мушках... «Поединок со старым миром не кончился; каждый должен был точно знать, что он делает для защиты государства и не может ли он сделать большего».

Лазарь три года учился на рабфаке, окончил металлургический институт в Москве, работал два года на заводе, затем работал в научно-исследовательском институте металлов; он совершенно сознательно выбрал себе институт, веря и зная, что без металла не может быть построено новое, социалистическое общество, что металл — основа, фундамент этого общества, показатель культуры и богатства страны. Его работа в институте составляла личную его жизнь, богатую впечатлениями; удачи и неудачи его самого, как научного сотрудника, удачи и неудачи товарищей глубоко его волновали. Сейчас он вместе с профессором занимался проблемой получения ванадистого чугуна, которая имела большое значение. Задача была со многими неизвестными, казалась то легкой, то трудной, почти решенной и не решенной!

Но то, что они находились на правильном пути, было Лазарю ясно.

«Шлаки не в порядке? Это так. Но в этом повинна печь... Подводил старый заводской «самоварчик».

И вот девяносто восьмая плавка решила многое.

Это получилось незадолго до того, как Штрикер собрался в Москву.

Было сумеречное утро, над заводом низко висела туча. Впервые в тот день Бунчужный и Лазарь Бляхер, хотя и с риском, повели печь как только могли горячо. Старая задерганная печурка, не способная, казалось, больше ни на что, вдруг оживилась, заработала молодо, задорно.

Впервые за несколько лет бесплодной работы тугоплавкие шлаки разжижились, и ванадистый чугун пошел. Он был не тот, каким ждали, каким должен быть, но на первых порах это ничего не значило.

— Есть! — воскликнул Лазарь, и в глазах его было столько счастья, что Бунчужный просиял.

Важно было убедиться, что они на верном пути, что шлаки сдаются, что проблему можно решить, что надо работать дальше.

Это был праздник, принесший удовлетворение не только коллективу института, но и коллективу завода, на котором велись исследования.

Тогда же случилось одно «чудо»: после долголетней болезни Бунчужный почувствовал себя совершенно здоровым! Он даже внешне изменился: перестал сутулиться, выпрямился, и на губах появилась улыбка.

— Теперь нам следует просить ВСНХ разрешить построить опытную домну при каком-нибудь заводе. Организуем там филиал... Никто не сочтет вашу просьбу нескромной. Вы недооцениваете себя, Федор Федорович! Другой на вашем месте давно протрубил бы всем уши. Вы своим поведением сами в глазах других умаляете значение проблемы.

— Девяносто восьмая проба еще не конец! — сказал он в последнюю встречу.

Встреча Штрикера с Бунчужными произошла рано утром. Друзья расцеловались по-старинному, накрест, троекратно. От бороды Штрикера после утреннего воздуха пахло сыростью.

«Точно христосуются», — подумала Анна Петровна и улыбнулась.

Вошла Марья Тимофеевна в капотике, по-домашнему.

— Какая вы красивая! — искренне восхитилась Марья Тимофеевна. — Я так много слыхала о вас хорошего! Но вы красивее, чем я представляла!

Анна Петровна грустно улыбнулась. Они поцеловались.

— Ну, пойдемте ко мне. Там переоденетесь. Я так рада, что Генрих Карлович привез наконец вас к нам!

В столовой Штрикер, тщательно расправляя бороду, принялся рассказывать последние политические новости, почерпнутые им неизвестно откуда.

«Сказывается провинция, — подумал Бунчужный. — У них ведь всегда все известно раньше, нежели у нас...»

— А ты, Федор, говорят, чудеса творишь! Слышал. Читал. Превозносят! Но, извини меня, не верю...

Бунчужный улыбнулся. «Груб и резок, как был», — подумал он, рассматривая друга, и сказал:

— Молодишься?

Штрикер растерянно оглянулся, — в столовой, однако, никого, кроме них, не было.

— Noblesse oblige! [1] Молодая жена. М-да!.. Так вот, говорю, не верю. Юношеские мечты. Стишки в металлургии! Не к лицу серьезному ученому. На твоем месте я давно бы оставил эту затею. Титано-магнетиты! Перпетуум мобиле! К чему даром тратить народные средства?

— А ты изложи свое мнение публично. Или выступи в печати.

— Я не ябедник!

— Странные у тебя, однакоже, представления о печати! И вообще...

— Уже обиделся! — примирительно заговорил Штрикер, подходя к Бунжучному и обнимая его. — И откуда это у тебя? Кажется, одних мы корней с тобой, одних кровей! Ты все-таки пойми, сколько всюду претензий! В каждом городе что-то там изобретают. Носятся с мировыми открытиями. С мировыми! На меньшее никто не соглашается! Вот почему говорю, что неприлично старому, настоящему, божьей милостью, ученому итти со всеми э т и м и  в ногу.

Штрикер расхаживал по столовой и потирал мягкие одутловатые руки (под ногами его скрипели доски паркета, под ногами Бунчужного никогда пол не скрипел) и раздраженно говорил:

— Да, делают мировые открытия, — и все это всерьез. Честное слово, без риторических гипербол. Звенигородский научно-исследовательский институт!.. Бирзуловская академия!.. Зайдешь этак из любопытства, а тебе навстречу — академик!.. Деревенский парень. Ни усов, ни бороды. И думаешь — м-да!.. А настоящие ученые сидят где-то по лабораториям и перемывают пробирки...

«Так вот оно что! Обида? И после чего?» — подумал Бунчужный.

— Но кто тебе не дает заняться настоящей наукой? Пробирки найдется кому мыть!

— Младенец! Впрочем, пока оставим эту тему. Рассказывай, как живешь?

В столовую вошли дамы. Марья Тимофеевна пригласила всех к столу.

— Что ж это моей крестницы нет? Позвони ей, Федор, пусть придет. Обязательно. И Ниночку прихватит. Как ее Лазарь? — Штрикер спохватился. — А я и забыл! Одну минутку!

Он вышел в коридор и вместе со стариком Петром принялся развязывать чемодан.

— Что ж это у вас здесь точно в мебельном магазине? — спросил он у Петра, развязывая в коридоре чемодан.